– Значит, такова твоя манера обнадеживать… Слушай, только честно: ты хочешь, чтобы я завтра выступил с этой речью? Или нет?
– Кончено, хочу! А какого дьявола я, по-твоему, бросил все дела в такой день?! Чтоб потрепаться?!
* * *Спикер pro tempore постучал председательским молотком, капеллан воззвал к Господу, позаботившись обо всех межконфессиональных тонкостях, и наступила тишина. Половина зала пустовала, зато галерка ломилась от туристов.
Раздался церемониальный стук, усиленный динамиками, и начальник караула простер к дверям руку с жезлом. Трижды император требовал позволения войти и трижды получал отказ. Тогда он попросил об оказании чести, и зал ответил овацией. Мы встретили Виллема стоя и сели, когда он занял свое место позади стола спикера. Император был в мундире главнокомандующего и, как полагалось, без эскорта, сопровождаемый лишь спикером и начальником караула.
Взяв Жезл Жизни под мышку, я встал со своего места на передней скамье и, обращаясь к спикеру, словно императора в зале не было, произнес речь. Речь была не та, что написал Корпсмен, – его творчество отправилось в мусорную корзину, едва я его просмотрел. Билл состряпал обычную предвыборную речь, коей здесь было не место и не время.
Моя же была нейтральна и лаконична. Я составил ее из различных выступлений Бонфорта, перефразировав их для периода, предшествовавшего формированию временного правительства. Я насмерть стоял за улучшение дорог, и оздоровление климата, и выражал надежду, что каждый возлюбит ближнего своего, как добрые демократы любят своего императора, а он отвечает им взаимностью… Вышла настоящая лирическая поэма белым стихом, слов этак на пятьсот. Где не хватило старых речей Бонфорта – я просто импровизировал.
Галерку пришлось призывать к порядку.
Поднялся Родж и предложил утвердить названные мной кандидатуры. Минута. Возражений нет. Клерк опускает белый шар. Тогда я вышел вперед в сопровождении соратника по партии и члена оппозиции, углядев краем глаза, что депутаты посматривают на часы, гадая, поспеют ли на полуденный катер.
Я принес присягу императору, сделав поправку на Конституцию, поклялся свято блюсти и расширять права и привилегии Великой Ассамблеи, а также – права и свободы граждан Империи, где бы они ни находились, и конечно же – прилежно отправлять обязанности премьер-министра Его Величества. Капеллан хотел вставить слово, но это я пресек.
Какое-то время казалось, что говорю я спокойно, будто в кулуарах, либо за кулисами, однако вскоре я обнаружил, что из-за слез, застилающих глаза, почти ничего не вижу. Когда я закончил, Виллем шепнул:
– Добрый спектакль, Джозеф!
Не знаю, ко мне он обращался, или к старинному своему другу… И знать не хочу. Не стирая с лица слез, я дождался ухода Виллема и объявил сессию закрытой.
Диана Лтд в этот день пустила четыре дополнительных катера. Новая Батавия опустела. Остался в столице лишь двор, что-то около миллиона разных колбасников, кондитеров, ремесленников по части сувениров, да государственные служащие. Да еще – костяк нового кабинета.
Раз уж я, невзирая на «простуду», выступил в Великой Ассамблее, прятаться больше не имело смысла. Не может же премьер-министр пропасть неизвестно куда – толки пойдут. А в качестве главы партии, раскручивающей предвыборную кампанию, я просто обязан встречаться с людьми – хотя бы с некоторыми. Я и делал, что надо; и каждый день требовал отчета о здоровье Бонфорта. Он, конечно же, шел на поправку, однако медленно. Чапек сказал, если очень уж подопрет, Бонфорт сможет выйти к народу в любое время, но сам он, доктор Чапек, категорически против этого. Болезнь заставила Бонфорта похудеть почти на двадцать фунтов, и с координацией не все еще было ладно.
Родж оберегал нас обоих изо всех сил. Мистер Бонфорт знал теперь, что его подменяют, и поначалу страшно рассердился, но под давлением обстоятельств все же дал «добро». Кампанией занимался Родж, советуясь с ним только по вопросам высокой политики и при необходимости передавая его суждения мне. А я уж высказывал их на публике.
Меры для моей безопасности были приняты невообразимые! Увидеть меня было не легче, чем самого засекреченного супершпиона. Кабинет мой по-прежнему находился под скалой, в апартаментах лидера официальной оппозиции – в покои премьер-министра мы не переезжали, так не принято, пока правительство лишь временное. Пройти ко мне из других комнат можно было не иначе как через кабинет Пенни, а чтобы добраться с парадного хода, нужно было пройти пять контрольных пунктов. Посетителей отбирал лично Родж, проводя их подземным ходом в кабинет Пенни, а оттуда уже – ко мне.
Такой порядок позволял перед встречей воспользоваться ферли-храном. Я и при посетителе мог читать его досье – в крышку стола вделан был небольшой экран, незаметный для него. Если же визитер имел обыкновение расхаживать по кабинету, я всегда мог вовремя выключить изображение. Экран позволял и многое другое. К примеру, Родж, проводив ко мне очередного посетителя, шел в кабинет Пенни и писал записку, тут же появлявшуюся на экране: Зацелуйте до смерти, но ничего не обещайте! Или: Представить жену ко двору – обещайте и гоните в шею! А порой: С этим бережней – «трудный» округ. Гораздо значительней, чем кажется. Направьте ко мне, улажу сам.
Не знаю, кто на самом деле управлял Империей. Может, какие-нибудь уж очень большие шишки. А на моем столе просто появлялась ежеутренне кипа бумаг, я визировал их размашистой подписью Бонфорта, и Пенни уносила всю кипу к себе. Читать их мне было некогда, и масштабы имперской бюрократии меня иногда ужасали. Однажды, по дороге на какое-то совещание, Пенни устроила мне, как она выразилась, маленькую прогулку по архиву. Мили и мили бесконечных хранилищ; улей, соты которого ломятся от микрофильмов! А меж полок – движущиеся дорожки, чтобы клеркам не искать каждый документ сутками!
И это, по словам Пенни, был лишь один сектор! А весь архив, сказала она, занимает примерно такую же площадь, как зал Великой Ассамблеи! Тут я искренне порадовался, что работа в правительстве мне не светит – разве что в качестве временного хобби.
Прием посетителей был неизбежной и бесполезной рутиной; решения все равно исходили либо от Роджа, либо – через него – от Бонфорта. Что я действительно делал полезного – выступал с предвыборными речами. Распущен был слух, что вирус дал осложнение на сердце, и доктор рекомендовал мне оставаться пока на Луне с ее слабым притяжением. Я не хотел рисковать, совершая вояж по Земле, а уж тем более – на Венеру. Окажись я среди толпы избирателей – даже десять ферли-хранов не помогут. И наемные головорезы из Людей Дела тоже в архивах вряд ли числятся – а что я могу рассказать после крошечной дозы неодексокаина – подумать страшно!
