Лицо опалило лучами другого вспыхнувшего светила, неизмеримо более яркого, жгучего, бьющего испепеляющей жарой, пронизывающего живые клетки, свертывающего листья деревьев, иссушающего травы…
Я услышал крики. Черные солдаты выли от боли.
Лучевой ожог! Не я ли читал о том, как в Нагасаки или в Хиросиме на расстоянии нескольких километров выгорали черные буквы афиш, напечатанные черной типографской краской… Черный цвет поглощает тепло лучей!
Меня спас белый цвет кожи (как бумага афиш). А черные лица солдат уподобились типографской краске и оказались обожженными. Впрочем, это только предположение, ведь я сидел в машине, а они…
Негры выли, скорчившись, закрыв лица руками, согнувшись в поясе, а я завел «джип» и понесся вперед.
Солдаты кричали, может быть, хотели остановить…
Я сам не понимал, что делал. Глупо признаться, но я думал о маленьком листке бумаги, который держал в кармане разноглазый детектив…
Я видел, как вскипала ножка черного гриба. Сначала она была белой, словно пар вырвался из-под земли. Потом она стала темнеть, поднимаясь все выше, выше, выше… куда выше, чем летел сбитый самолет.
Я мчался по шоссе и видел, как стала расплываться в небе головка черного гриба безобразной темной шляпой. Ножка была неровной и извивалась…
И только теперь на меня обрушился звук.
Я нажал на тормоза. Скрипа их не услышал, откинулся на спинку сиденья. Голова разрывалась от невыносимой боли.
Это ли испытал Том Стрэм?
Нужно было или поворачивать назад, или разделить участь Тома Стрэма, видевшего Руан после ядерного взрыва.
У меня не хватило ума бежать. Вероятно, я делал свой бизнес, чтобы, став очевидцем, иметь возможность все описать, но, клянусь, думал совеем о другом. Я хотел только добраться до Национального банка…
Однако у меня хватило ума достать из багажника освинцованное белье и защитный костюм.
Говорят, я был первым человеком, кто появился в несчастном городе в противоядерном балахоне. Я походил на тех самых «марсиан», которые когда-то пугали рабочих в Ньюарке…
Сначала я встретил толпы бегущих и, казалось бы, непострадавших, только панически напуганных людей.
Они бежали по шоссе, и мне пришлось притормозить машину, чтобы не раздавить кого-нибудь. Они бежали, вытаращив глаза, что-то крича. Они несли на руках детей, тащили узлы, катили нагруженные велосипеды и коляски. Некоторые из них падали, другие ступали по упавшим.
Я отчаянно сигналил. Мой вид «марсианина» пугал их. Они шарахались в стороны, и я мог ехать дальше.
А дальше… начинался ад.
Нужно стать помешанным, чтобы двигаться дальше. Я и был помешанный. Меня вела маниакальная идея найти детектива с запиской…
Сначала мне встретились сметенные хижины. Вернее, я видел пустыри, начисто выметенные от этого хлама, который стоял на них. Валялись лишь руки, ноги, головы, тела мужчин, женщин, трупы детей, обломки кроватей, тазы, ведра…
У меня было ощущение, словно я впервые узнал о том, как приготовляется зелье беззубых старух… Мне пришлось выйти из машины, снять защитный шлем. Меня вырвало, как когда-то Джона Рипплайна.
Я увидел на земле маленькую черную перчатку. Я поднял ее. Это оказалась оторванная детская кисть… Я зарыл ее в пепел.
Здесь никто не помогал друг другу. Тут были только мертвые или умирающие.
Дальше стало еще хуже, если это возможно себе представить. Я добрался до домов европейского типа, то есть до их развалин. Бесформенные холмы битого кирпича, вывороченные бетонные плиты, из-под которых там и тут торчали черные руки или ноги…
Я остановил машину. Мне хотелось откопать хоть кого-нибудь. Со мной рядом оказалось несколько солдат и один здоровенный испуганный негр, напоминавший моего Геракла. Мы стали вместе разбрасывать камни.
Мы откопали белую женщину, блондинку, с наклеенными длинными ресницами. Она смотрела на меня умоляюще. У нее была раздавлена грудь. Я отвернулся.
Мы еще откапывали, переносили несчастных, складывали вдоль тротуара. Какой-то европеец, которому оторвало обе ноги, умолял меня пристрелить его.
Я должен был это сделать, но не сделал…
Это был могучий, рыжеволосый человек. Он смотрел на меня злыми глазами, он требовал, он просил, он встал бы на колени, если бы они у него были… Он хотел только одного – смерти.
Я не дал ему ее. Смерть сама скоро возьмет его без меня. Это граничило с малодушием.
Да, я был малодушен.
Я двигался по ужасному, развороченному, уничтоженному за доли секунды городу, полному едкого дыма. Я видел столько трупов, словно раздался трубный глас Страшного суда… и все могилы раскрылись, покойники встали… и упали в позах кричащего страдания, задавленные, обезглавленные, четвертованные, заживо зажаренные, изуродованные изощренной сверхиспанской инквизицией… Но я знал, что и те, кто вместе со мной вытаскивал из-под развалин еще дышавших людей, так же, как и «спасенные», все равно умрут в страшных мучениях, пораженные неизлечимым лучевым недугом.
Спасет ли меня мой костюм?
Я ехал дальше.
Меня принимали за ядерного комиссара. От меня ждали указаний, распоряжений. И я давал эти указания, приказывал, действовал энергично, словно я впрямь был командиром в лагере пострадавших. Я поступал непроизвольно, может быть, повинуясь уже не уму, а сердцу…
Я достиг кварталов, где бушевали пожары. Нечего было и думать их тушить. Нужно лишь помочь чудом уцелевшим уйти от моря огня… Трудно даже понять, что горит. Горели руины, огонь вырывался из груд щебня, дым шел из выбитых окон…
Какие-то безумцы вытащили из подземного гаража пожарную машину и поливали бушующее пламя из беспомощной кишки. Я похвалил их.
Я все время ехал вперед по кругам дантова ада, сквозь дым, смрад и огонь…
Эпицентр катастрофы казался мне самым страшным, я стремился к нему.
В центре города уцелели деревья, они лишь потеряли кору и сучья, торча обожженными столбами. Многие дома стояли без крыш, с проломленными межэтажными перекрытиями… Но дома стояли, смотря на творящийся вокруг ужас пустыми глазницами окон, из которых там и тут вспышками гнева вырывались клубы дыма.
Автомобили были вдавлены в мостовую на тех местах, где застал их взрыв.
Трудно было узнать в железном ломе, в завалах на асфальте быстрые минуты еще назад машины. На них словно обрушился чудовищный молот, расплющивший их на наковальне… Из-под них растекалось масло с радужными разводами. А рядом высыхали мокрые пятна, все, что осталось, вероятно, на тротуаре, от прохожих…
