- Из твоих окон прекрасный вид, - сказал я, когда она вышла ко мне в белом халате.
- Это Сакре-Кер. Вечером от него невозможно отвести взгляд.
Чем-то этот её Сакре-Кер напомнил мне Жорину финтифлюшку. Чем?
- Да и сейчас он выглядит как... Как фараон!
Этот «фараон» вырвался из меня без всякого моего участия. Видимо, сработал Фрейд.
- А что, похож, - согласилась Аня, - чем не фараон?! Такой же царский, весь в позолоте, величественный...
При чём тут финтифлюшка?
Затем мы пили вино и ели, и, недоев, без единого слова, словно заранее сговорившись, отправились в спальню, сдергивая с себя всякие, стесняющие наши мысли, одежды...
Потом просто спали напропалую... Недолго, но глубоко - бух!..
Потом, спустя некоторое время, мы сели в машину и до самой глубокой ночи, она возила меня по городу, рассказывая историю за историей, показывая знаменитые места и площади, музеи и соборы, мосты и парки...
Через день, в Лувре, у какого-то саркофага я снова вспомнил о Жорином горшке... О финтифлюшке...
- Ты можешь называть ее по-другому? - спрашивает Лена.
- Зачем? Финтифлюшка она и есть финтифлюшка, кусок обожжённой глины... Пф!.. Правда, Жора как-то обмолвился, что ей уже веков с пятьдесят... Это... знаешь...
- Пять тысяч лет?!
- Для него сделали углеродный анализ горшка...
- Она помнит руки какого-нибудь Рамзеса!
- Копай глубже - Эаннатума... Или Урукагине, если не Лугальанда...
Лена посмотрела на меня с уважением.
- Н-да, - сказала она.
Я кивнул: точно!
- Пока мы были у Ани, - продолжаю я, - мне удалось даже выспаться. Каких-то полчаса, не более! Мне всегда было жаль тратить время на сон, и этих полчаса вполне хватило, чтобы дать себе отдых, и теперь я мог хоть до утра слушать ее неторопливую поучающую речь, ее знакомый гортанный голос, знакомые нотки, слушать и, делая вид, что рассматриваю достопримечательности, косясь, наблюдать за ней. Туфли тоже не тревожили меня, тем более, что не было нужды шлепать в них по Парижу. Он мчался теперь мне навстречу, открывая свои красоты и краски, а я восседал на переднем сидении в открытой красивой машине, которой лихо управляла, я это видел, прелестнейшая из прелестных, дама, чье имя я не мог произносить без трепета. Она изменилась, о да! Я знал ее совсем другой, тихой, нежной, легко ранимой и ласковой. Теперь же передо мной была уверенная в себе, сильная и независимая женщина, укротить которую мне будет нелегко. О строптивости не могло быть и речи, нет.
- Здесь в дешевых гостиницах жили Генри Миллер, Хемингуэй, Маяковский... А это - знаменитая «Ротонда», узнаешь?- улыбнулась Аня, притишив ход своего авто.
- Конечно, - сказал я, скользя по вывеске глазами, хотя видел ее впервые: «La Rotonde».
Мы вспоминали прошлое.
- Нет-нет, - признался я, - у меня уже не тот юношеский запал, который был прежде. Когда-то идеи били из меня фонтаном, теперь же это жалкая струйка.
- А помнишь, как мы с тобой целовались у термостата? - спросила она при повороте на бульвар Сен-Жермен, - у меня тогда подгибались коленки.
- Ага, - сказал я.
- А вон там, - Аня кивнула в сторону, - магазинчик YMCA-Press, можем зайти. Там всякая всячина, Галич, Солженицын, русские французы. У Струве... Ты, правда, помнишь ту нашу ночь?
- Помню, - уверенно соврал я, - ту ночь, конечно...
Я силился вспомнить тот термостат и те поцелуи, но не мог. Когда начали сгущаться вечерние сумерки, мы оставили автомобиль на какой-то стоянке и пошли к Сене.
- Покатаемся?- предложила Аня, кивнув на проплывающий по реке, призывно сверкающий яркими огнями, речной трамвайчик.
Разве я мог отказаться? Здесь было не так шумно, свежесть реки пришла на смену дневной жаре. Мы купили билеты и вскоре уже сидели за столиком, прохлаждая себя шампанским и мороженым.
По берегам еще можно было видеть запоздалых рыбаков, неотступно следящих за поплавками своих удочек и художников, собирающих свои мольберты, а на пляжах - неподвижно стоящих обнаженных парижан, подставляющих белые тела холодным лучам заходящего солнца.
- Это мост Мари, - сказала Аня, указывая на приближающийся к нам мост, - здесь принято целоваться. Ты готов?
Я посмотрел ей в глаза и пожал плечами. Я не понимал, зачем она это сказала. Но через секунду все стало ясно.
- Приготовились! Целуются все!
Эта команда, выкрикнутая гидом по-французски, прозвучала как только нос нашего bateaux-mouches («кораблика-мушки») оказался под мостом. Вдруг все пассажиры повскакивали с мест и стали друг друга спешно целовать. Я опешил. Возле меня столпились мужчины и женщины, старички и старушки, влюбленные и дети, и все старались чмокнуть меня, кто в щеку, кто в губы, я стоял и смотрел на улыбающуюся Аню, которая вдруг подошла и, вырвав меня из толпы, обвила мою шею прохладными руками, припав к моим губам, целуя меня долго и жарко, словно это был прощальный поцелуй влюбленных. И этот сладостный пьянящий поцелуй длился до тех пор, пока не раздались аплодисменты. Когда я открыл глаза, мост остался далеко позади, а Анины ладони еще лежали на моей шее.
- Ты загадал желание? - спросила она, чуть отстраняясь и глядя мне в глаза.
Аплодисменты стихли и пассажиры рассеялись, рассевшись за свои столики.
- Да, - сказал я, - и ты его знаешь.
Тут уж было не до какой-то там Тины.
И тем более - не до Жориных горшков!
Мы снова сидели в пластиковых креслах, я глазел по сторонам и приходил в себя. Этот страстный поцелуй несколько озадачил меня, и Аню это забавляло.
Вскоре над сверкающей бликами огней водой разлилась знакомая мелодия и чей-то тихий приглушенный с хрипотцой женский голос (а ля Каас) заглушил плеск волны за бортом и урчание двигателя. Аня, словно давно ожидавшая эту мелодию, поднялась и молча протянула мне руку, приглашая на танец. Этого я тоже не ожидал. Мимо проплывал как раз каменный парапет острова со знакомыми очертаниями расцвеченного прожекторами храма. В моей левой ладони совершенно безвольно и без всякого намека на какое-либо близкое расположение лежали Анины пальчики, а правой я едва ощущал ее теплую поясницу. Страстный поцелуй на виду у толпы ротозеев, шампанское, танцы на покачивающейся под ногами палубе... Я ведь точно знал, что это не земля уходит у меня из-под ног, нет, просто нашу «муху» слегка качает волна. Я испытывал, конечно, и наслаждение, но не переставал удивляться. Что все это значит? Значит ли это, что между нами... Нет-нет! Этого нельзя было допустить, думал я. Хотя... Мы ведь не чужие! Мне вдруг пришло в голову, что Аня испытывает меня. Ей, думал я, просто интересно узнать, что я собой представляю теперь. Как мужчина. Может быть, она захотела мне отомстить? Но за что? Быть уверенным, что ты понимаешь женщину - значит обмануться собственной самонадеянностью. Нельзя сказать, что у меня голова шла кругом, но четкого ответа на свои вопросы я тогда сформулировать не смог. Теперь, когда прошло столько времени, и я знаю весь ход событий, кажется странным, что у меня тогда возникли подозрения насчет Аниных поступков. Никаких сногсшибательных поступков и не было, не было никакой игры. Аня просто жила, как привыкла жить без меня. Она изменилась - вот единственный факт, с которым мне пришлось согласиться. Но ведь столько лет прошло! С каждым бы произошли перемены. Но тогда обрести ясность мне так и не удалось.
- А помнишь, как мы с тобой, - произнесла она, поднимая глаза, -
целую неделю жили в палатке?
- Еще бы! - снова соврал я.
Ее губы едва не касались моих, и мне ничего не оставалось, как вместо ответа, коротко и сладко поцеловать их.
- Еще, - прошептала она, не открывая глаз.
Затем мы пили какое-то безвкусное, но очень дорогое кислое белое вино, ели мясо, мясо перепела или куропатки, может быть, даже канареечное, мне было все равно, и даже пели, подпевали певице, которая по моему заказу исполнила на русском песню о поручике Голицыне и что-то еще, все на ломаном русском. Аня улыбалась, а мои глаза едва различали ее силуэт. Мы ни разу не вернулись к моему рассказу. Аня ни о чем не спрашивала и я молчал. Потом я напился! Да я был пьян, как последний сапожник. Боже, какое это счастье быть пьяным, как сапожник!
- Вот мы и прошли с тобой по триумфальной дороге Франции, - произнесла Аня, - от Нотр-Дам до дворца Шайо.
- Да уж, - сказал я, - это было триумфальное шествие!
Фараоновское, подумал я.
Время от времени невдалеке раздавались глухие гудки, а потом небо вдруг озарилось тысячами падающих звезд. Праздничный фейерверк. Луч прожектора Эйфелевой башни словно проснулся и стал шарить своим слепящим белым стволом то по небу, то по домам, по реке, а сама она, разодетая в ажурный наряд из мириад мигающих огней, как невеста в свадебное платье, мерцала и светилась, и, казалось, летала в веселом и праздничном вальсе.
- Что ты еще знаешь о наших?
