- Ты выспалась? - спросил я, чтобы что-то спросить.
- Ненавижу объяснения.
- Подскажи, что мне Жоре купить в подарок?
- Ты стал делать подарки мужчинам?
- Да нет, - сказал я, - не в том смысле...
- Купи ему крепкие очки в тысячу диоптрий, - сказала Аня.
Так она выразила Жоре свое недовольство, мол, мог бы рассмотреть ее и получше.
Слава богу, о Тине Аня тоже не сказала ни слова.
- И я о ней даже не напоминаю, - говорит Лена.
- И слава богу!
- Послушай, - говорит Лена, - а откуда она вообще взялась эта Тина? Как она у вас появилась?
- Никак. С чего ты взяла, что она у нас появилась?
- Хо! Так она же у вас везде и всюду и, как я понимаю, всегда!
Леночка! Бог с тобой!..
- Что?
Я беру сигарету.
- Так откуда? - спрашивает Лена.
Я защищаюсь от её вопроса тем, что ищу спички.
- На, - говорит Лена, - откуда, скажешь, наконец?
- От верблюда, - говорю я, пыхнув ей в лицо дымом.
Лена улыбается.
- Можешь не говорить, - говорит она.
Нет уж, слушай!
- Ну, помнишь, - говорю я, - я рассказывал, как Жора получал Нобелевскую премию... Это было в Стокгольме...
- Минутку, - говорит Лена.
- На блошином рынке он...
- Вот, - говорит Лена, - минутку... У меня всё записано! Вот...
Теперь она листает какую-то толстую тетрадь.
- Вот, - повторяет она, - тебе прочитать?
Я пожимаю плечами. Она читает: «Разве кто-то из нас мог тогда предположить, что, став лауреатом Нобелевской премии, он явится в Шведскую академию в кедах и джинсах...»
- Так... Это пропускаем... Далее: «...финской бумаге, в которую он аккуратно, листик за листиком завернет купленную по случаю на блошином рынке Стокгольма какую-то антикварную финтифлюшку, за которой, по его словам, охотился уже несколько лет...».
- Ты об этой финтифлюшке? - спрашивает Лена.
Я киваю.
- Там дальше, - говорю я.
- Эээээ, - говорит Лена, - вот: «...вернувшись домой, улыбаясь, будет всех уверять, что и ездил-то он в Стокгольм не за какой-то там Нобелевской премией, а именно вот за этой самой неповторимой и потрясающей финтифлюшкой: ‟Вот эксклюзив совершенства!». Чем она так его потрясла - одному Богу известно». Так?..
- Именно! - произношу я.
- И что? Где тут ваша Тина?
- Вот в этой...
- В финтифлюшке? - удивляется Лена.
- В финтифлюшке! - говорю я.
И рассказываю историю с финтифлюшкой, которая и познакомила Жору с Тиной.
- Но как, каким образом? - спрашивает Лена.
Я рассказываю. Понимаешь, говорю я, это такая странная штука, совершеннейшая случайность...
И рассказываю, рассказываю, сам поражаясь, откуда мне известны эти умопомрачительные подробности, о которых Жора как-то раз заикнулся, что мол, Тина-то как раз и есть та, кто...
- Ну а финтифлюшка при чём тут? - снова спрашивает Лена.
Да если бы я знал!
- Она для неё, понимаешь, - говорю я, - как Чаша Грааля... Понимаешь?
- Нет, - признаётся Лена, - Стокгольм... блошиный рынок... Чаша Грааля? Какая Чаша? Пардон - не понимаю!
А я тут при чём!
- Да я и сам толком, - говорю я, скуксившись, - не совсем...
Снова пыхнув дымом.
Потом-то, прошло много лет, все расселись в нашем поезде по своим местам, согласно купленных билетов.
- Да не пыхти ты!..
- Извини...
- Так они с Жорой, что давно знакомы?
Я снова кукшусь, затем закашливаюсь, давясь дымом...
- Да не пыхти ты!.. - снова говорит Лена и своим ласковым кулачком нежно лупит меня по спине.
Мы промчались мимо Триумфальной арки, выскочили на уже знакомые мне Елисейские поля, затем свернули налево и стали взбираться на гору. Аня спросила, когда я улетаю домой. Я пожал плечами.
- Все зависит от тебя.
Аня засмеялась. Я вспомнил этот забытый простой ясный смех, когда в ее голубых глазах появляются игривые чертики, а губы приоткрывают стройные ряды длинных, как у актрис Голливуда зубов, эти ямочки на щеках в уголках губ, эти сочные губы... Я помню сохнущего по этим губам Стаса. Да и сам я потом не раз нахваливал эти губы самой Ане, словно она не ведала и не знала всех их достоинств. Тогда ей было шестнадцать и она была школьницей.
- Куда мы едем?- спросил я.
- Я хочу есть. Мы заберемся на butte aux Cailles, (Перепелиный Холм, - фр.).
Этих трех слов, произнесенных вскользь, как мне показалось, на чистом французском, было совсем недостаточно, чтобы оценить знание языка, но вполне хватало, как это вскоре и подтвердилось, чтобы она могла называть этот город своим.
«Как тебе нравится мой Париж!?».
Я вдруг подумал, что ни один город мира мне никогда не хотелось назвать своим. Пятнистые платаны на площади Поля Верлена. С Атлантики густой чередой тянулись влажные облака, было еще рано и на самом деле так тихо, точно жители на время покинули город, хотя часы показывали уже 10.02. Люди словно вымерли, хотя был только четверг. Мы сидели с Аней на открытой террасе, ели горячие круассаны с миндальными орехами и болтали, о чем попало. И ни слова о причине моего внезапного появления в Париже.
- А помнишь, как Стас напился на моих именинах? И стал приставать...
- В тебя многие были влюблены, и Стас, и Шут, и, кажется, даже Юра...
- Который из них?
- И Черненко, и Маврин, и даже...
- Только не ты.
- Ты очаровала всю нашу команду. Тебе тогда стукнуло...
- Я положила конец их ухаживаниям, как только ты... Я была от тебя без ума.
А вот этого я не знал. Это было первое ее признание, затем были еще и еще... Были минуты, когда мы, не переставая жевать, пристально вглядывались друг другу в глаза и улыбались. Мы изучали друг друга. Да, мы стали другими. У нас появились незнакомые жесты, не все слова, с которыми мы обращались друг к другу были понятны. Мы стали чужими? И да, и нет. Мы стали менее близкими и более незнакомыми. Между нами пролегла полоса отчуждения, которую мы старались теперь преодолеть. К этому мы были готовы, тем не менее, требовалось время, чтобы мы снова срослись душами, как это было тысячу лет тому назад.
- Что ты знаешь о наших, где они?
Я сказал, что потерял всех из виду.
- Эля, Шут, Инна, Юры?.. Юра Маврин мне тоже нравился. Как у него сложилась жизнь?
Этого я не знал, хотя этот вопрос меня тоже интересовал.
- А о Черненко ты что-нибудь слышала?- в свою очередь спросил я.
Аня помолчала, отвела взгляд в сторону, затем произнесла:
- Ерунда какая-то. Он то ли умер, то ли уехал в Африку. Чушь какая-то. Я не помню, откуда у меня эти сведения. В Африку или в Австралию...
- Хорошенькое дело, - сказал я, - то ли умер, то ли уехал...
Когда кофе с молоком, который принес нам, облаченный во все белоснежное, высоченный африканец, был выпит, Аня промокнула салфеткой губы и выставила на стол, словно на витрину, свои изумительной красоты загорелые предплечья. Опершись локтями о белую скатерть, она вытянула шею и бережно уложила подбородок на сложенные в замок красивые пальчики с ярко-красными ноготками.
- Хорошенькое дело, - повторил я, думая о Юре Черненко, - он тоже сейчас нам нужен, как воздух. Да и Маврин бы не помешал.
Мимолётная мысль о Тине - как молния... Даже не зацепилась.
- Сейчас - непременно!- улыбнулась она.- Как же мы без него?
Я пропустил ее иронию мимо ушей. Тем не менее, я прекрасно понимал: мы и без Юры, что гитара без струны. Никакой музыки у нас без него не выйдет.
- Ну, - сказала она, - что дальше?
- Я найду и его.
- Я не сомневаюсь. Ты зачем приехал?
Ее черные зрачки, как два жерла стволов были нацелены мне в глаза. Я сделал попытку отшутиться.
- Красть тебя, зачем же еще.
Она не произнесла ни слова. Глаза ее ни разу не мигнули.
- Ты по-прежнему такой же ненасытный. Тебе надо покорить весь этот жадный мир. Зачем, ответь мне - зачем? Ведь этих людей не изменить. Ты посмотри, - Аня кивнула на посетителей кафе, - посмотри, как они жрут. И этому ведь конца никогда не будет. Их жадность к еде неистребима, им не нужны никакие перемены. Ведь так?
Я попытался объяснить ей наши ближайшие планы.
- Мы в Чикаго...
- В Чикаго?
- Мы туда перебрались недавно...
- Вы тянули меня в Москву, а теперь вдруг у нас выпер Чикаго?
Это «выпер» она произнесла с усмешкой и удивлением. Для нее наш переезд в Чикаго был полной неожиданностью. Я коротко рассказал о причинах нашей передислокации в Америку. Она слушала, затем убрала руки со стола и наклонилась вперед.
- Поцелуй меня, - сказала она.
- Юль, но-о-о...
Это была уже полная неожиданность для меня:
- Здесь, - спросил я, - прямо здесь? Совершенно не заметив свое нежное «Юль», которое неожиданно прилепил Ане.
Она только смотрела на меня.
- Прямо, - затем сказала она.
Я привстал с пластикового кресла, потянулся всем телом и чмокнул ее в щеку. Она не шевельнулась. Только по-прежнему молча смотрела на меня, наконец, улыбнулась.
