На какой-то миг Ивана вынесло прямо в Пространство, над сияющей и огромной Землей. Он завис в пустоте и холоде. Но его не убило, не разорвало собственным давлением, не сожгло, не превратило в кусок льда — он просто замер, удерживаемый двумя незримыми силами, борющимися не с ним, не с его телом, а друг с другом. И когда одна перемогла другую, пересилила — его рвануло вниз. Но он не упал на исполинский земной шар. Он не сгорел в атмосферных слоях.
Он просто очнулся посреди серой, обитой жестким синтоконом камеры, камеры без окон и дверей. Он видел свои руки — они не были разбиты и разодраны. И коглбп — незон был цел. Только немного болели бока, ныла сгула.
Но это были мелочи. Важным было иное: в камере стоял какой-то зудлизый, неприятный шумок. Он просто вытягивал нервы из тела. Иван оторвал лицо от ладоней, от синтокона. И увидел двух типов в серых балахонах, серых сапогах и кругленьких шапочках на головах. Они стояли в углу, раздвинув руки, удерживая в них что-то похожее на тончайший невод. Внутри невода было сияние, зеленоватое, тусклое, неровное… И в этом сиянии бился а мучительнейших судорогах карлик Цай ван Дау.
Иван оцепенел. Но замешательство длилось недолго.
Серые не успели даже голов повернуть к нему, как уже лежали на полу с вывернутыми руками. Осевший невод утянул за собой свечение. Цай вывалился из его тенет и рухнул замертво. Рядом с ним упал и сам Иван — последние силенки ушли на рывок, на усмирение незнакомцев.
Лишь через полминуты Иван сумел пошевелить языком и спросил у очнувшегося Цая:
— Кто это?!
— Дерьмо! — коротко ответил ван Дау.
— А это? — Иван кивнул в сторону невода.
— А-а, вот это знатная штуковина, — заулыбался горько и двусмысленно Цай, — ку-излучение не портит ни кожи, ни мяса, но ощущение такое, будто тебя поджаривают и снаружи и изнутри. А ежели эту мерзость пропускают сквозь позвоночник, Иван, лучше и на свет не рождаться!
— Ясно!
Иван понемногу приходил в себя после переброса.
Силы возвращались не сразу, но возвращались. Он еще полежал немного, потом поднялся, подошел к серым. Те пребывали в полузабытьи, только стонали и чуть шевелили вывернутыми из ключиц руками.
— Не слишком я с ними… э-э, грубо? — спросил Иван.
— Да нет, ничего, не слишком, — развеял его сомнения карлик Цай. — Ежели где чего лишнее нужно, это уж по моей части.
Он тоже медленно оправлялся, приходил в себя.
Встал, подошел к одному из серых, вытащил у него из кармана балахона трубочку с шариком, направил ее на одно тело, потом на другое, полыхнуло сиреневым полыхом… и ничего на полу не осталось.
— Зачем?! — растревожился Иван.
— Да ладно, не беспокойся, — осадил его карлик Цай, — этого дерьма в Синдикате хватает.
— В Синдикате? — переспросил Иван.
— В нем самом.
— Ты отрезал все дороги назад!
— Они у меня давно отрезаны, Иван.
Цай ван Дау снова присел в углу палаты-камеры, пригорюнился. От стражей он ушел. А вот от себя да от этого русского Ивана никуда не уйдешь. Прощай, планетка с голубыми кактусами и зелеными тюльпанами, прощай, тихая спокойная старость!
— Я слишком рано пришел, — вдруг начал оправдываться Иван. — Обещал в тот же час и тот же деньКарлик рассмеялся, и снова из дыры во лбу потекла у него черная кровь, снова растрескались узкие губы, обнажая воспаленные десны. Цай был болен, давно и неизлечимо болен. Но его железной воле, его выдержке могли позавидовать многие.
— Ты, Иван, не рано пришел, — сказал он, — совсем не рано, ты чуть не опоздал. Еще бы три минуты, и здесь никого бы не осталось, они уже кончали меня наказывать. Понимаешь, они все время меня наказывают, чтобы я ни делал, я вечно наказанный. Синдикат заработал на моих мозгах сотни миллиардов, а я все виноват! Так вот, они же собирались уводить меня с собой… и тут ты заявился, а, точнее, очухался.
— Неважно. Я о другом хотел сказать, — продолжал Иван, — я еще не везде побывал, Цай. И ты должен меня понять. Ты чуть не отдал Богу душу из-за меня, натерпелся от извергов. Но я не могу начать этого, пока не облегчу душу. Я страшный грешник, Цай, я слишком многим должен, я по уши в долгах, но главное, мне надо принести покаяние… принести тем, перед кем я грешен, перед кем виноват. Я был в Осевом… да, да, мы когда-то там были с тобой вдвоем, но это совсем иное, я был в Пристанище, я вернулся оттуда, но часть меня осталась там. Я не знаю, приняли мои покаяния, нет ли, но я сделал то, что обязан был сделать… теперь мне надо в Систему. Мне надо повидать одну русоволосую, ты ее не знаешь, мне надо выведать кое-что… но главное, мне надо повидать ее. Я уже погубил двух женщин, погубил своего сына… и чуть сам не лишил его жизни, а ведь я даже не спросил, как его зовут, вот какой я человек, Цай. Но там все, там уже в с е! А в Системе еще может быть надежда, я обязан туда идти! Потом не будет такой возможности, потом вообще ничего не будет. Ты понимаешь меня?!
Цай ван Дау молчал. Но он все понимал.
Он понимал, что Иван вернется в камеру в тот же час, в тот же миг, когда и покинет ее. Но это будет потом, а он останется здесь. И еще неизвестно, кто заявится сюда до возврата русского странника, ведь слишком многие хотели бы свести счеты с беглым каторжником. Иван оставлял его на муки и смерть.
— Иди! — сказал Цай. — Но помни, люди ждут тебя.
Ты не должен погибнуть там.
— Да, — глухо выдавил Иван, — я пойду… сейчас пойду.
Карлик Цай пригляделся к нему, вытащил из кармана горсть стимуляторов, протянул на ладони.
— Это все, что я могу тебе дать с собой. Бери! — сказал он. И тут же, будто спохватившись, достал из-за отворота короткого сапога витую рукоять. — Возьми и это, пригодится!
Иван вздрогнул. Откуда у Цая чудесный меч?! Он сразу узнал эту рукоять. Ну ван Дау, ну молодец, выручил!
— Давай!
Иван плотно сдавил рукоять, лезвие, широкое и сверкающее, молнией вылетело из нее, озарило полутемную камеру.
— А ну испробуй!
Иван не заставил себя упрашивать. Он рубанул по серому синтокону, рубанул вскользь, неглубоко, но острейшее лезвие меча рассекло пластик на полметра вглубь, будто широченная пасть огромной гадины раззявйлась.
— Нормально, — тихо и умиротворенно сказал Цай. — Вот и все. Больше мне нечего тебе дать.
— Больше ничего и не надо! — ответил Иван.
Теперь все зависело от того, куда вынесет его черный кубик, непослушный и строптивый ретранс. Иван разжал ладонь, рукоять привычно и легко скользнула по предплечью, замерла, как приросла к комбинезону.
— До встречи — бросил Иван.
И приложил кубик к переносице.
Он собрался как никогда, он сосредоточил волю, разум, сознание, подсознание, сверхсознание, силу, веру, все, что в нем было — сосредоточил в малом объеме, в крохотном шарике над переносицей, его не было сейчас в его собственном теле, он был только в этой раскаленноледяной корпускуле. И когда он понял, что он весь там, что ничего более от него вовне не осталось, он явственно увидел пред собою хрустальный куб, парящий над землею, великолепный в своей простоте и изяществе, сияющий голубоватым сиянием, переливающийся и непомерный в своей глубине. Он увидел это неземное чудо. И вдавил черный кубик в кожу, прямо в шарик-корпускулу.
