– Угроза высшего уровня! Передаю параметры…
III Колесницы судьбы (почти сейчас)Они шли на запах.
Так хищник, раздувая ноздри, чует добычу – и идет по следу, не считаясь со временем и силами, пока не вонзит когти в жертву.
Может ли пахнуть свет? Альфа-частицы? Гамма-кванты? Нейтрино? Гравитационные волны? Магнитные поля? Или запах означал их уникальное, неповторимое сочетание, присущее единственному существу во Вселенной?!
Существу, на которое объявлена охота.
Они не задумывались об этом. Они вообще ни о чем не задумывались – по крайней мере, в человеческом понимании слова «думать». Свет? Нейтрино? Что за ерунда! Так бы они ответили, если бы поняли, что значит «вопрос» и «ответ», и сочли бы нужным ответить.
Они скользили сквозь пространство и время, находя кратчайшие пути там, где прибор, созданный гением Ойкумены, не обнаружил бы разрывов в ткани континуума. Они и были континуумом – пространством и временем, материей и энергией; полями, скрученными в замысловатые петли, излучением, циркулировавшим в петлях по замкнутым контурам, как кровь циркулирует в человеческих жилах.
Запах гнал их в систему Альфы Паука. Альфа? Паук?! Они отличали одну звездную систему от другой, но в именах не нуждались. Разве вы спутаете клен с пальмой, если не будете знать, как называются деревья? Запах был особым. Иная порода. Скверная порода. Опасная. Уничтожь меня, кричал запах на всю галактику.
Они не умели строить планы на будущее. Что же они умели? – действовать и чувствовать. Еще они умели желать, но согласно их природе желания без паузы воплощались в действия. Как тут разделишь, если первое невозможно без второго? Каждый из охотников жил сам по себе. Запах собрал их вместе. Желания стали действиями, усилившись многократно, и возникло чувство: новое, общее. Хотите подобрать близкое слово?
Вот оно: азарт.
Волки Ойкумены сбивались в стаю.
Знай люди всю подноготную этой охоты, они бы вряд ли назвали ее охотой. Люди назвали бы ее полицейской облавой.
IVСкользнув по костяному панцирю изнутри, острие ушло в сторону и вынырнуло у твари из-под мышки. Это не произвело на жабу особого впечатления. Из последних сил тварь рвалась вперед, все глубже насаживая себя на рапиру. Клюв щелкал в опасной близости от лица Диего. От вони рыбьей требухи мутило, желудок комом подкатывал к горлу. Выдернув клинок, маэстро мысленно возблагодарил добрую эскалонскую сталь за гибкость – и наотмашь саданул чертову жабу кулаком по башке. Из углубления на темени, похожего на вмятину от давнего удара молотком, выплеснулась пригоршня воды: мутной, слизистой. Жаба присела, втянула затылок в узкие плечи, словно готовясь к прыжку, но прыгать раздумала. Внезапно она потеряла всякий интерес к продолжению схватки. Тварь обмякла, свесила руки плетьми, пошла кругами, сталкиваясь с себе подобными. Вскоре она упала, и ее затоптали копыта гиен.
– Голова! – закричал маэстро. – Бейте по голове!
Коллант давно спешился. Лошади шарахались от звероподобных бесов, вставали на дыбы, истошно ржали. Вреда от них было больше, чем пользы. Едва всадники оставили седла, как лошади рванули прочь от схватки, в ущелье. Бесы не преследовали их, лишь пара гиен с рычанием кинулась вдогон, но вернулась обратно быстрее, чем сорвалась с места. Это окончательно убедило Диего, что демонское отродье явилось по души коллантариев. Хотели бы жрать – взялись бы за лошадей. Еще раньше, замечая в лупатых зенках жаб и масляно-черных, глубоко посаженных глазках гиен проблески разума – верней, дьявольской осмысленности поведения – маэстро заподозрил неладное. Их прижали к скале, окружили, сбивая в кучу. Конной осталась лишь Карни – белая кобылица, в отличие от своих четвероногих собратьев, вела себя наилучшим образом, как если бы полжизни провела в кавалерийских атаках. От самой Карни в драке толку ждать не приходилось, и маэстро втайне радовался, что дочери маркиза де Кастельбро остается только визжать от возбуждения да натягивать поводья, гарцуя на крохотном пятачке за спинами защитников.
– Не спи, солдат!
Пропустив насмешку мимо ушей, Диего рубанул ближайшую гиену поперек морды. Женская харя раскрылась кровавой бороздой, глаз вытек на щеку. Левая ноздря, отсечена лезвием, взлетела в воздух. Поймав ноздрю клювом на лету, тощая мосластая жаба проглотила ее с громким чмоканьем. На этом удача жабы закончилась: дон Фернан вогнал бесовке стилет под нижнюю челюсть с такой силой, что кончик клинка проломил теменное «озерцо» твари и выбрался наружу, как бутон металлической нимфеи.
Стилет, подумал маэстро. Вот ведь как…
Диего ясно помнил, что кинжал дона Фернана остался в стволе баньяна. Здесь же, по ту сторону реальности, граф Эль-Карракес вновь оказался при шпаге и кинжале. Маэстро предполагал, что по возвращении – если Господь позволит им вернуться! – стилет постигнет судьба рапиры, брошенной на гальке Бахиа-Деспедида. Из одного станет двое, и хоть до дыр затылок прочеши, а чуда не объяснить. Наверное, дон Фернан, а может, Антон Пшедерецкий, и в мыслях не мог представить себя без шпаги и кинжала, тогда как природа Диего довольствовалась старой рапирой. Для маэстро уже сделалось ясно, что оружие коллантариев, сопутствующее им в здешнем аду – не настоящее оружие, а воплощение силы каждого из членов колланта, символ его воинственности, принявший форму оружия. Вряд ли в обычной жизни живчик-помпилианец, человек в возрасте, не злоупотребляющий физическими упражнениями, сумел бы долго скакать в чешуйчатом доспехе – или орудовать мечом и щитом с ловкостью, какую демонстрировал сейчас. Принимая ярящуюся тварь на щит, Пробус умудрялся никоим образом не открыть себя для клюва, клыков и когтей. Живчик буквально трясся над сохранностью собственной шкуры. Меч – довольно увесистый, по мнению Диего – порхал шершнем над краем щита. Он жалил без промаха, внезапно нырял вниз и подрезал врага под коленками. Рубить помпилианец даже не пробовал. Взмах рубящего удара обнажал правый бок Пробуса, делал его уязвимым, о чем живчик, вне сомнений, прекрасно знал.
– Бей, Фриш!
Уворачиваясь от меча, гиена припала к земле. Демоница рычала, оскалив желтые клыки. Мерцая слепящей синевой молнии, многозвенный цеп гематра хлестнул тварь раз, другой. Запахло паленым, из пасти веером полетело зубное крошево. Лапы гиены подломились, и цеп прикончил мерзавку, размозжив странный расщепленный череп в кашу. От прикосновений цепа плоть гиены тлела, дымилась, вспыхивала язычками огня.
