Но это, поверьте мне, еще не самое страшное. Вдали от родных берегов путешественников будет окружать только море. Ни клочка земли, ни зеленого деревца, ни хотя бы голого обломка скалы. Они не услышат ни пения птиц, ни шелеста листьев. Только волны, волны, волны и их бесконечный однообразный рокот. Страшнее пытки не придумаешь! Говорю вам, если бы их лодка сразу перевернулась, это было бы еще не самое худшее.
Простая гуманность велит нам не дать бедным смельчакам осуществить их замысел. Я каждого из них лечил от кори и свинки, мне тяжело предлагать это, но выход только один: всех «путешественников» надо связать и держать под замком, пока они не откажутся от задуманного и не станут снова добропорядочными гражданами…
— Принято единогласно! — объявил председательствующий Кич.
Разминая ноги и откашливаясь, члены Совета Мудрейших вышли на площадь.
Первым, кого увидел Кич, был его собственный сын.
— Папа, мы уже два солнца дожидаемся возможности поговорить с вами! — крикнул юноша, бросаясь к отцу. — Мы побывали вон на том острове, что чуть виднеется на горизонте. Привезли семена удивительного дерева, которое приносит плоды не сладкие, а жирные. С нами приехал специалист по его выращиванию, познакомься, пожалуйста. И потом, папа, те люди хотят обмениваться с нами товарами. А какие там девушки!
Свободная конкуренция — основа основ свободного мира. Она развивает мужество, стойкость и личную инициативу.
(Из речи. произнесенной в конгрессе США)
В деревне племени ням-ням было пусто и тихо. На улицах ни одной собаки.
Хмуро щетинились высокими частоколами дома-крепости.
Но вот из калитки в одном из заборов выскочил старик и бойко затрусил рысцой через дорогу. Навстречу ему приоткрылась калитка в другом частоколе, чтобы тут же захлопнуться у него за спиной. И захлопнулась она вовремя. Это подтвердила задрожавшая в ней стрела.
— Хвала богам, ты невредим, Хахи, — приветствовал гостя хозяин хижины, мрачный мужчина лет тридцати.
— Рад видеть, что и ты здоров, Чило, племянник! Сколько мужчин, женщин и детей съел ты за ту луну, что мы не виделись?
— Да разве этих трусишек одних оставишь, о мудрый Хахи!
Чило кивнул в сторону сидевших в углу жены и детей.
— Хоть бы враги напали, что ли, тогда можно было бы не бояться соседей.
— Ничего, мой храбрый Чило, — с насмешкой произнес гость, — скоро сбор хлеба, и великий жрец наложит табу на поедание человека. А пока… ты знаешь старую поговорку: каждый ест за себя, одни боги за всех.
— Слушай, Хахи, — хозяин хижины положил руку на плечо гостя, — я все думаю, нельзя ли жить без людоедства?
— Тсс, — старик быстро закрыл ладонью рот Чило, — не смей даже говорить об этом. Да не позволят боги, чтобы твои слова дошли до великого жреца.
Поедание себе подобных — вот что выделило человека среди всех животных.
Разве тигр или лев едят своих сородичей? Это делает только человек. Чем было бы наше племя без людоедства, Чило? Жалкой горстью трусов, не умеющих сражаться с себе подобными. «Ешь, чтобы тебя не съели», — говорим мы и процветаем. Ведь на свете много людей и мало земли.
Пришлось бы пойти вырубать джунгли. Но лучше сражаться с людьми, чем с тиграми, Чило. И потом, сейчас за нас молятся жрецы. А если бы людям было запрещено есть людей, жрецам пришлось бы самим возделывать землю.
Это отвлекло бы их от молитв, и гнев богов пал бы на нас. А так от каждого убитого жрецы получают голову — дабы унаследовать его разум — и ноги, ибо их собственные ноги сгибаются перед идолами.
— Я много думал над этим, Хахи. — Чило встал. — Я не хочу больше дрожать за своих детей. С людоедством пора покончить. Хотя бы для этого надо было съесть великого жреца. Во время последней войны с нум-нумами я подружился с десятком мужчин с того конца деревни. Они думают о людоедстве так же, как и я. Сегодня мы выступаем против жрецов. Посиди с моими, старик, я быстро…
И Чило двинулся к калитке, сунув по дороге за пояс каменный топор. Хахи встал у него на пути.
— Подожди! Разве ты не знаешь, что так уже было много весен назад?
Нечестивцы прибили голову тогдашнего великого жреца к столбу смерти на главной площади. И объявили людоедство запретным. Много лун сосед не боялся соседа, и — о стыд! — юноши и девушки свободно бродили по вечерам у околицы, и девушки не боялись, что их съедят. Вместе со страхом исчезли мужество и сила, на смену пришли опрометчивость и разврат. Племена ньем-ньем, ним-ним и нум-нум, узнав об этом, объединились и напали на нашу деревню. Они переели половину жителей, а оставшиеся вернулись к добрым старым законам. Мы бережно храним и поныне их мудрый завет: ешь своих, чтобы чужие боялись! Всегда помни: если тебя ест сосед, ты укрепляешь мощь своего племени. Если же враг — то вражеского.
— Но племя так может само себя съесть!
— Этого никогда не случится. У нас законы — лучшие в мире свободного людоедства. Ты слышал о погибшем племени ньим-ньим? У них три семьи объединились и вместе нападали на одиноких соседей. Свое объединение они назвали трест — от слов три и есть. Этот трест переел остальные семьи. А когда в живых остались только эти три семьи, мой дед Чор, великий жрец, повел наших воинов против ньим-ньимов и доел остатки племени. После этого совет жрецов ввел в нашей деревне антитрестовские законы.
— Как будто эти законы все соблюдают! — Чило отстранил Хахи и взялся за щеколду калитки.
— Ах так, безумец! Ты покушаешься на счастье племени, на основу основ мира свободного людоедства. Если ты уйдешь, я сам открою двери соседям, чтобы они съели твою жену и детей, преступник!
Хахи был вне себя, его трясло от негодования. Быстрым, почти незаметным движением Чило сорвал с пояса каменный топор…
Когда Хахи очнулся, его руки и ноги были прочно стянуты ремнями. Жена
Чило наливала воду в огромный глиняный горшок. А сам хозяин, еще более мрачный, чем час назад, подтаскивал к костру дрова.
Хахи напряг мускулы, но ремни были прочны. И зубами до них не дотянуться.
— Ох, Чило, — простонал старик, — ты прав, с людоедством пора покончить…
— Значит, синьор Христофоро обречен… — вырвалось у старика.
— Я ведь не хотел говорить вам этого, учитель, — пробормотал юноша.
— И подумать только, что эти вот руки послали на смерть несчастного,
Коломбо! — Паоло Тосканелли, гордость географической науки XV века, уронил голову на широкий стол, заваленный картами.
