Ни один из перечисленных выше, если по-честному, не был арабом: они были турок, аморит и патан. Но это было необходимое условие для здешнего проживания, которое они заставили себя принять, и поэтому у них были хижины, в то время как Джим Апаш вынужден был ютиться в лагере в углах, пока не станет разговорчивым. Плам повторял имя в арабском звучании, как будто бы по-английски «Мария» произносится иначе. Прежде чем он успел рассмеяться над самим собой из-за собственной глупости, Джим ответил на ломаном арабском:
— Она лучшая королева гарема. Она много говорит о Ленине.
— О Гитлере тоже, — сказал галантерейщик.
— Хаким ревнивый. Он думает — он сравняется в истории с этими двумя, — вставил юный иракский принц, убитый в какой-то стычке в 1950-е.
Плама удивила и откровенная враждебность принца, и общая свобода слова внутри этих стен, но большинство заговорщиков попали сюда тем же путем, как и он, «проехав по дешевому билету». Они были наполовину готовы и почти хотели умереть опять.
Существовали худшие виды наказания, чем смерть. Можно было услышать о королевствах, где процветало рабство: слепых, обездоленных заморышей держали в тюремном заключении, украв у них грааль. Если бы Хакиму была нужна репутация насильника, он мог бы поступить таким же образом. Но он этого не делал. Это давало передышку. Это заставляло думать, — а не имеет ли Хаким в душе чего-то доброго — и пытаться узнать это.
Плам Вудхауз уснул, размышляя над этой проблемой и не найдя ответа. Ежедневные дожди начинались как раз перед рассветом. На завтрак дали булочку и горячий суп с вермишелью, стражники отбирали обычную таксу. Для несуществующей трубки Плама не будет никакого табака, а после — никакой пишущей машинки, которой можно было бы занять себя, никакой аудитории для последнего приключения в Замке Вежливой Обходительности. Что остается? Чего стоит такая жизнь?
В тот день, ближе к вечеру, добрый человек Хаким и его приближенные навестили мужскую сторону сада, бродя из хижины в хижину для разговоров с местными жителями. Добравшись, наконец, до Плама, мастер оккультных наук друзов разыгрывал радушного хозяина:
— Что неладно? — спросил он после того, как Плам выразил ему благодарность за свое жилье. — Не хотел бы ты пройтись по этой стране зимнего благочестия? Я и сам чувствую себя ограниченным в пространстве, поэтому мы организуем походы и экскурсии, и пикники. Ты не должен думать, будто ты пленник.
Неужели?
— Нет, дело не в этом. Я просто… Я просто… я посвятил себя тому, чтобы писать, — ответил Плам. — Шестьдесят с лишним лет я только этим и занимался. Писать — и гулять, или заниматься борьбой теперь, когда я опять в силе. Собаки. Я любил собак. Но нет для меня ничего лучше, чем заполнять словами чистую бумагу.
Он отвернулся в сторону, волна его эмоций дошла до крайности. Он взволнованно продолжал:
— Я ни разу не видел в Мире Реки бумагу!
Хаким взял Плама за руку, как священник мог бы взять дрожащую руку горюющей вдовы, и дружески похлопал по ней.
— Я могу принести тебе бумагу! Мы делаем ее из бамбука. Я знал, что тут что-то есть. Людей ко мне присылают с некоторой целью. Вчера я не знал, для чего ты, но теперь это становится ясным.
— Аллах не послал бы тебе П.Г.Вудхауза, чтобы писать забавные рассказы, — ответил Плам. Даже при том, что его настроение взмыло на слабых крыльях надежды, он восставал против величия концепций Хакима.
— Ты должен иметь веру! Вселенная разбита, — ответил Хаким. — Логические требования, чтобы все случайные цели соединили начало с концом в круге времени, и каждое звено этой круглой цепи, когда ты об этом подумаешь, остается тем же самым звеном, каким оно было восемьдесят биллионов лет назад. Тот же самый Хаким встречает того же П.Г.Вудхауза, но, благодаря Аллаху, предназначение этого вечного цикла циклов этого Великого Удара и падения нас не касается. Физическая вселенная треснула, и Его благодать чинит ее своими инструментами. Я не знаю ничего, кроме того, что испытываю на опыте — я сосуд этой милости. Я ей доверяю. Когда я был моложе, я использовал ее плохо, хотя милость знает путь, как сделать дурные вещи хорошими.
— Я не был уверен вчера. Ты казался дурным: насмешником. Человеком анти-друзианского характера в мире, человеком, который высмеивает верования друзов. Но теперь ты можешь доказать себе сам. Пойдем. Мы должны пошептаться.
Удалившись от своих стражников в хижину Плама, Хаким приложил палец к губам:
— Это тайна, которую ты не сможешь выдать: мои помощники убьют тебя, если заподозрят правду. Говорят, что за девятьсот лет до твоего времени я оставил Каир и бежал моих почестей и титулов. Я писал письма из того места, где прятался следующие три десятилетия. Эти письма наставляли людей в религии. Ложь, ложь! Но, естественно, мне было бы интересно прочитать их самому. Узнать, что я сказал! В День Воскрешения мы все проснулись в Мире Реки, нагие и лишенные книг, и нет у меня никакого способа процитировать себя самого.
Хаким подошел к окну, чтобы убедиться, что никто не подслушивает. Через минуту он вернулся.
— Отсюда мой интерес к чернилам и бумаге. Все, что я должен сделать — все, что могу сделать, — это опубликовать столько текстов, сколько смогут здесь вспомнить те, кто старше меня. Мы все с энтузиазмом относимся к этому проекту, по разным причинам, моя — это выжить.
— Выжить? Но…
— Я знаю, я воскресну, если все, что они сделают — это убьют меня. Но подумай, что они могут сделать хуже. Подумай также: ведь я не умер ни разу с того утра в Каире, когда «погрузился в оккультизм». Я не привык к этой идее, как ты. Но я не просто трус, который разыгрывает забияку из самозащиты: преданность этих людей дает мне поразительные возможности. То, что я тебе сказал, — правда. Если я не сумасшедший, говоря это, я — один из сосудов милосердия самого Аллаха. Для этого я рожден, и я ощутил в себе эту мощь.
Плам прочистил горло. Почему я? — подумал он про себя. Если этот парень исповедуется каждому посетителю, которого встречает в течение сорока восьми часов… Есть один шанс, что он действительно сумасшедший.
К счастью, Хаким сохранил нить разговора без активной помощи Вудхауза.
— В твоей земной жизни Аль Хаким би’Амр Алла ничего для тебя не значил. Ты никогда обо мне и не слышал до вчерашнего дня.
— Ммм… Э-э-э… Я догадываюсь…
— Мало кто обо мне слышал за пределами секты африканских друзов. Но, пока по приказу моей сестры меня не умертвили, я был Лениным своей эпохи. Я правил из Каира, а Каир был такой великий город, какой когда-либо была Византия. Более великий, чем Дамаск, более великий, чем Рим!
