Кто-то из первых Бродяг, с которыми Координатору пришлось иметь дело, процитировал жившего много веков назад греческого поэта. Кажется, его звали Паламас. Эти строки запомнились Координатору:
От ярости моря до скрипа жучка
В природе повсеместно
В молчании гор или в гуле громов
Скрытая дремлет песня.
Эту-то скрытую песню и искали Бродяги. Они были эмоциональными датчиками человечества.
Пионеры уходили. На смену им приходили строители. Постепенно планета преобразовывалась, - и наконец становилась домом для еще одного передового отряда человечества. Вечно растущего человечества. Люди работали здесь, жили, но им уже трудно было взглянуть со стороны на эту освоенную планету, ставшую их домом. Конечно, здесь появлялись свои художники, поэты и композиторы, но то, что несли людям Бродяги, не умирало.
Все дальше от Земли и Солнца уходила линия Границы. Все больше и больше миров заселяло человечество, а впереди, раздвигая Границу, шли Пионеры и Бродяги.
Сигнал вызова был настойчив и резок. Координатор встал. Пора приниматься за дело. Свое дело. Каждый должен делать свое дело. И кто может определить, какое из них важнее и лучше других? Каждый сам решает это для себя.
В последний раз Координатор взглянул на зеленый светлячок, замерший на берегу Каргобэя. Он снова попытался представить себе, что может делать сейчас Бродяга, но у него опять ничего не получилось. И только в глубине души шевельнулось какое-то странное чувство. Может быть, зависть... И вспомнился тот же Паламас:
Песня слагает стены из скал,
Предрекает законы мира,
У всех великих дел на земле
Одна провозвестница - лира!
Сигнал вызова повторился. Координатор направился к выходу. Но он знал, что будет приходить сюда еще и еще, до тех пор, пока не вернется Бродяга. Будет приходить, сидеть, слушая сигнал, похожий на звон падающих капель воды, и ждать - ждать новых песен, которые принесет с собой Бродяга.
2. БАЛЛАСТ
С экранов плеснул в рубку ровный серый свет - крейсер вышел в аутспайс [аутспайс - (внепространство) особое состояние пространства, при котором возможно движение материальных тел со сверхсветовыми скоростями (фант.)]. Теперь он с каждой секундой будет приближаться к базе. А база - это Земля. Зеленая Земля... Двести семьдесят парсеков, почти месяц хода - и, вытормозившись из аутспайса в районе Плутона, крейсер подойдет к ней. Координатору вдруг немыслимо захотелось, чтобы это было не через месяц, а сейчас, немедленно, сию же минуту... Он еще раз взглянул на экраны: везде одинаковое серое свечение, и только на одном двоится звездная карта. По мере приближения к базе изображения будут сближаться и при входе в Солнечную совместятся полностью. При входе в Солнечную - через месяц. "Схожу к Марсию, - подумал Координатор. - Так нельзя".
Бард жил на второй палубе, и Координатор решил пройтись пешком. Странное имя - Марсий. Двойственное. Как звездная карта на экране. Есть в нем что-то архидревнее, античное. Но что? Ведь выбрано это имя было только потому, что родился он в Монтане-на-Марсе. И во всем облике Барда есть какая-то неуловимая первозданность, - недаром он любит повторять, что происходит от пигмеев лесов Итури. Интересно, что это такое и где - леса Итури? "Надо будет запросить "эрудита", - подумал Координатор. Впрочем, он думал так уже не раз...
В Синей лоджии он остановился. Это было здесь. Тогда, полгода назад, после концерта Мусагета...
На всю жизнь запомнилось Координатору первое столкновение с декорацией. Родившись на маленьком форпосте Сариола, он, тогда еще пятилетний мальчишка, на борту лайнера "Стефан" возвращался на Землю, которую никогда не видел - далекую планету своих родителей. В один из первых дней полета, до упаду набегавшись по корабельному парку, он увидел воду. Никогда еще он не встречал столько воды сразу: мощная струя низвергалась со скалы, разбивалась о лежащие внизу камни, взрываясь мириадами пронизанных радугой брызг, и журчащим потоком устремлялась в непролазную чащу кустов. Он почувствовал яростную жажду. Во рту мгновенно пересохло; каждая пора его тела, казалось, превратилась в такой же иссушенный рот, - и, не успев даже скинуть одежду, он бросился под безудержно рвущуюся из толщи камня струю. Но вода, искристая и холодная, проходила сквозь него, с грохотом бросалась на камни - и ни одна капля не смочила его неистово жаждущего тела. Только слезы, горько-соленые, липкие, но зато настоящие, а не созданные усилиями корабельных декораторов, невольно потекли по лицу...
Такое же ощущение Координатор испытал и тогда, когда по окончании концерта вместе с Бортинженером вышел из салона сюда, в Синюю лоджию, и сел в услужливо сгустившееся под ним кресло. Музыка Мусагета, подобно декоративной воде его детства, была прекрасна, бесконечно-прекрасна, но она протекала сквозь него, проносилась мимо, радугой вспыхивая в миллионах звуков, но не порождала того ощущения соприкосновения, которого он ждал.
Мимо них, разговаривая о чем-то, прошли Мусагет и Марсий. Бортинженер проводил их взглядом, потом сказал в обычной своей манере полувопросительно-полуутвердительно:
- Зачем на кораблях Барды? Мусагет - это понятно, ему для творчества нужны впечатления. А Барды? Ведь в мнемотеке каждого корабля хранятся все шедевры человеческого искусства. Я привык во всем искать рациональное зерно. А здесь - не вижу. - И закончил неожиданно резко: - Барды балласт.
- Балласт? - удивленно переспросил Координатор.
- Лишний груз. Обуза. Человек, не приносящий прямой пользы. Примерно так. - Бортинженер любил выкапывать какие-то чуть ли не ему одному известные слова и потом объяснять их.
Теперь Координатор ответил бы ему. Тогда же - промолчал. Промолчал, думая о Мусагете.
Мусагет появился на борту крейсера во время захода на Пиэрию, одну из первых планет, освоенных человечеством, и, пожалуй, самую комфортабельную и благодатную из всех, на которые когда-либо ступала нога человека. Им Мусагета, композитора, основоположника пиэрийской школы в искусстве, было широко известно не только на самой Пиэрии, но и на других мирах. Несколько лет назад Координатору довелось услышать один из концертов Мусагета дл полигармониума - в записи, разумеется. Он не мог не оценить гармоничности замысла и виртуозности исполнения, некоторую же аполлоничность, холодную отстраненность музыки он приписал свойствам записи, - недаром же при всем совершенстве транслирующих и записывающих устройств люди по-прежнему стремятся в концертные залы и филармонии, и достать туда билет сейчас не легче, чем несколько веков назад...
В детстве Мусагет не отличался музыкальными способностями. Но он утверждал, что, рождаясь, каждый человек равновероятен. Почему, говорил он, инженером-строителем или физиком, историком или астрономом может стать каждый, а поэтом или композитором - нет? Искусство - такой же вид интеллектуальной индустрии, как и все остальное. И убеждал своим примером. Он решил стать композитором - и стал им, хотя для этого ему пришлось мобилизовать все силы. И конечно, гипнопедию. Воля и внушение дали ему мастерство, а непрестанный труд довел это мастерство до нечеловеческого, роботического совершенства.
