Он тупо уставился на меня. Я произнес слова, которые, очевидно, ничего для него не значили — ни интеллектуально, ни эмоционально. Уилсон он и есть Уилсон.
Он просто заговорил о работе:
— Сейчас у нас есть данные за шесть лет — шесть импульсов, каждый по секунде. И в них много информации. Они используют метод, сходный с нашим мультиплексированием длины волны, когда сигнал делится на секции шириной примерно по килогерцу. Мы извлекли гигабайты…
Я сдался. Вышел, заварил кофейник кофе и принес его в кабинет. Когда я вернулся, Уилсон стоял на том же месте, где я его оставил, точно выключенный робот. Он взял кофе и сел.
— Гигабайты? — напомнил я.
— Гигабайты. Для сравнения, вся «Британская энциклопедия» — всего лишь гигабайт. Проблема в том, что мы не можем понять смысл этой информации.
— А откуда вы знаете, что это не шум?
— Есть методы, чтобы это проверить. Теория информации. Они основаны на экспериментах по общению с дельфинами.
Он вытащил из кармана наладонник и показал мне некоторые результаты.
Первый оказался достаточно прост, и назывался «граф Зипфа». Сообщение разбивается на блоки, которые выглядят как компоненты — возможно, это слова, буквы или фонемы английского языка. Затем делается подсчет частоты: сколько раз встречается «а», сколько раз «е», сколько раз «р», и так далее. Если это случайный шум, то количество букв будет примерно одинаковым, и получится плоское распределение. Если это чистый сигнал без информационного содержимого, то есть строка из одной и той же буквы — а, а, а, а, — то получится график с пиком. Осмысленная информация даст наклонный график, нечто среднее между этими горизонтальными и вертикальными пределами.
— И мы получили замечательную прямую в логарифмической шкале в минус первой степени, — сказал он, показывая мне график. — Информация там есть, это точно. Но возникло много споров по идентификации самих элементов. Они не послали нам аккуратный двоичный код. Данные частотно модулированы, а их язык полон подъемов и спадов. Он скорее напоминает фильм о растущем саде, запущенный на быструю перемотку, чем любой человеческий поток данных. Я все гадаю, не связано ли это как-то с их молодыми небесами… Как бы то ни было, после Зипфа мы испробовали энтропийный анализ Шеннона.
Он сводится к поиску взаимоотношений между элементами сигнала. Вырабатываются условные вероятности: при наличии пары элементов, насколько вероятно, что ты увидишь U после Q? Затем переходишь, как говорится на нашем жаргоне, на «уровни энтропии» более высокого порядка, начиная с троек элементов: насколько вероятно, что ты увидишь G после I и N?
Для сравнения, языки дельфинов имеют энтропию третьего или четвертого порядка. Мы, люди, поднимаемся до восьмого или девятого.
— А Орлята?
— Их уровень энтропии ломает наши методики оценки. Мы полагаем, что он примерно тридцатого порядка. — Он уставился на меня, проверяя, все ли я понял. — Это информация, но гораздо более сложная, чем любой человеческий язык. Она может напоминать английские предложения с фантастически закрученной структурой — тройные или четверные отрицания, перекрывающиеся предикации, меняющиеся грамматические времена. — Он ухмыльнулся. — Или тройные энтендры. Или четверные.
— Они умнее нас.
— О, да. И это доказательство, если оно нам нужно, что это послание не предназначалось конкретно нам.
— Потому что в таком случае они бы его упростили «для чайников». Как думаешь, насколько они умны? Умнее нас, безусловно, но…
— А существуют ли пределы? Что ж, может быть. Можно представить, что более старая структура выйдет на плато развития, как только они установят важнейшие истины об устройстве вселенной и выйдут на технологический уровень, оптимальный для их нужд… Нет причины считать, что прогресс обязан вечно двигаться вперед и вверх. Далее, опять-таки, могут существовать фундаментальные пределы по обработке информации. Не исключено, что мозг, ставший чрезмерно сложным, подвержен срывам и уязвим для перегрузок. Должна иметься золотая середина между сложностью и стабильностью.
Я налил ему еще кофе.
— Я поступил в Кембридж. И я привык общаться с существами, которые умнее меня. Или мне полагается ощущать себя деморализованным?
— Это тебе решать, — улыбнулся он. — Но Орлята для нас — новая категория существ. Это тебе не встреча инков с испанцами, когда имелся лишь технологический разрыв. И те и другие были людьми. А вот мы можем обнаружить, что мост через пропасть, разделяющую нас и Орлят, нельзя будет перебросить никогда. Помнишь, как папа читал нам «Путешествия Гулливера»?
Я вспомнил и улыбнулся.
— Те говорящие лошади пугали меня до смерти. Уж они точно были умнее нас. И как на них реагировал Гулливер? Они внушали ему благоговейный страх. Он пытался им подражать, и даже после того, как они его выгнали, он презирал людей, потому что они были не столь хороши по сравнению с лошадьми.
— Месть мистера Эда, — сказал я. Но подобный юмор он всегда понимал с трудом.
— Может быть, нас тоже ждет такой путь — мы станем подражать Орлятам или бросать им вызов. А может быть, уже само знание, что существует раса, которая умнее нас — это смерть.
— Все это публично известно?
— О, да. Мы считаемся филиалом NASA, а они четко соблюдают политику открытости. К тому же наш институт дырявый, как решето. Нет смысла даже пытаться о чем-то умолчать. Но мы выдаем новости постепенно и трезво. И они становятся почти незаметными. Ты сам, например, много об этом знаешь?
— А что ты думаешь про сам сигнал? Это нечто вроде суперэнциклопедии?
Он фыркнул:
— Может быть. Оптимисты контакта лелеют на это надежду. Но когда европейские колонисты высаживались на новых берегах, первым делом они раздавали не энциклопедии или учебники истории, а…
— Библии.
— Да. Но сигнал может быть и чем-то менее подрывным. Огромным произведением искусства, например. Зачем они вообще его послали? Может быть, это их предсмертное послание. Или гробница фараона, полная сокровищ. Мол, посмотрите: мы здесь были, и вот какими хорошими стали.
— Так чего ты хочешь от меня?
Он уставился на меня. Я подумал — ясно ведь, что он старается придумать, в своей обычной неуклюжей манере, как бы заставить меня сделать то, что ему хочется.
— Ну, а ты как думаешь? По сравнению с этим сигналом, перевод с самых малопонятных человеческих языков — пара пустяков, а Розеттского камня у нас нет. Послушай, Джек, наши средства обработки информации в институте теоретически очень умны, но они ограниченны. Потому что работают на процессорах и с хранилищами памяти лишь чуть получше этого. — Он показал свой наладонник. — В то время как программные монстры, которые делают для тебя обработку данных, на несколько порядков мощнее.
