-- Сержант госбезопасности, Петрович. Для обычных войск ты -- полнокровный лейтенант.
-- Ну, утешил! А ведь ты-то для армии -- лейтенант старший, без двух минут капитан! В свои-то двадцать шесть! Хотя я, Лёша, с твоей головой да с твоими иностранными языками дал бы тебе сразу старшего майора и держал бы в самом что ни на есть глубоком тылу. Вёл бы ты там радиоигры, допрашивал пленных немецких генералов, потчуя коньячком... Зачем тебя дёрнули в эту мясорубку? Нашли бы мы и без тебя товарища Рейхана живым или мёртвым, забрали бы его бумаги, делов-то... Прилетел бы за бумагами У-2, отвёз в Москву или Куйбышев -- и ты бы их там и разбирал спокойно. А если что с тобой здесь случиться? Где они второго такого спеца найдут?
-- Что-то ты часто, Петрович, стал меня перехваливать. А если У-2 не прилетит? Поэтому задание у меня персональное, ты же знаешь, -- разобрать бумаги на месте и передать смысл по рации. Хотя вот, если свою рацию не найдём, придётся нам с тобой аж до штаба фронта топать. Ведь радировать в открытую или шифрами штаба полка строжайше запрещено.
-- Штаб фронта у нас ведь в Кувшинове? Красивейшие, Алексей, там места!.. Так что съездим, отдохнём, по пути в Осташкове рыбы наловим... Меня такой вариант вполне устраивает. А тебя из Кувшиново и в Москву отрядить могут. Гляди! -- сержант вдруг остановился, присел на корточки и провёл ладонью по верхушкам молодых травяных побегов. -- Вроде бы тропа человеческая.
Действительно, впереди угадывалась неширокая дорожка, образуемая едва примятой травой и несколькими опавшими ветками, развёрнутыми чьим-то шагами. Тропа уклонялась в сторону от железной дороги, что соответствовало нужному направлению движения. И хотя разведчики предпочитают не пользоваться лесными тропами и просеками, опасаясь внезапно оказаться в местах, где могут быть замечены, в данном случае, не сговариваясь, они уверенно и спокойно ступили на неё -- было очевидно, что тропа явно неисхоженная, к тому же начавшийся натощак переход стал распалять чувство голода, так что требовалось что-то предпринимать.
Возможно, напрасно они покинули место пробуждения и неожиданного поединка столь скоро, не осмотрев по-хорошему близлежащие кусты и мхи в надежде найти оружие и сумку с едой. Однако оставаться там и вправду было опасно, и поэтому теперь приходилось продолжать путь без единого сухаря в кармане и имея на вооружении лишь неожиданно успевшую побывать в деле сапёрную лопатку. Еду и оружие предстояло найти и взять хитростью или силой -- вполне привычная ситуация для разведчиков, всегда действующих вопреки обстоятельствам.
* * *
Во вражеском тылу действовали младший лейтенант госбезопасности Алексей Николаевич Гурилёв и сержант госбезопасности Василий Петрович Здравый, проходившие службу в главной кузнице советских подрывников и диверсантов -- Отдельной мотострелковой бригаде особого назначения НКВД СССР. В начале апреля 1942 года они оба были прикомандированы к штабу "чекистской" 262-й стрелковой дивизии 39-й армии, где и познакомились.
До войны Здравый служил в спецотделе НКВД, занимаясь взрывотехникой и радиосвязью. Поговаривали, что за успех в одной из закрытых операций он был награждён и лично представлен Судоплатовым к внеочередному спецзванию -- хотя сам Петрович всё это отрицал, и его ни разу не видели не то что с медалью, но даже с обычным чекистским значком. В противоположность ему Гурилёв, сын заместителя Молотова, был человеком сугубо гражданским, историком и аспирантом ИФЛИ.
В июле сорок первого Алексей был мобилизован и направлен на курсы при Особой группе, где прошёл подготовку на радиста-диверсанта для работы в тылу противника. За неожиданный успех в учебной радиоигре, к которой, благодаря его импровизации, подключился настоящий немецкий шпион, позднее пойманный и обезвреженный, Гурилёв был выпущен сразу в офицерском звании. Дважды минувшей зимой, увешанный сумками с гражданской одеждой, немецкой формой, оружием и радиостанцией, он вылетал для парашютирования в тыл противника, однако оба раза самолёт, покружив в ночном ледяном и снежном небе, возвращался на подмосковный аэродром. После второго такого возвращения Алексея посетила мысль, что полёты организовывались исключительно для поддержания боевого духа, и что командование бережёт и совершенно не собирается посылать на практически верную смерть его и его товарищей -- филологов, математиков, сыновей наркомов и высокопоставленных деятелей Коминтерна.
По этой причине командировку в действующую армию Алексей воспринял как долгожданный подарок судьбы, вложив в неё весь скопившийся пыл борьбы и страстное желание приобщиться к яркой славе тех, кому и только кому, по всеобщему тогдашнему убеждению, должна была принадлежать новая послевоенная жизнь. Мысль о том, что до славы и мирной жизни можно и не добраться, совершенно не пугала, равно как совершенно не страшила разлука с домом и всем привычным старым довоенным укладом: полгода пребывания в казарме воздвигли между прошлым и настоящим непреодолимую стену, и возвращаться за неё даже самыми короткими и безобидными воспоминаниями в тот момент абсолютно не хотелось.
И хотя казармы его спецбатальона располагались совсем рядом с городом -- в подмосковном Люблино -- после октября 41-го он не предпринял ни одной попытки ни навестить в увольнение остававшихся в столице родителей, ни даже позвонить домой. Он ясно и отчётливо понимал, что малейшее прикосновение к прошлому легко пробьёт неустранимую брешь в защитной оболочке, скреплённой осознанием неотвратимости военной судьбы и вынужденным равнодушием к будущему себя самого и близких. И если в эту пробоину хлынут воспоминания и мысли о невозможном -- он сразу же перестанет быть тем рассудительным, немногословным и скупым на эмоции офицером, которым, находясь в абсолютном согласии со своими разумом и волей, он должен оставаться всё время, пока идёт война.
Впрочем, кто знает: если бы была жива его фиалкоокая Елена -- то всё могло быть по-другому, со звонками, письмами и даже, быть может, редкими и счастливыми увольнениями в город... Их свела случайным образом незнакомая девчушка, однажды поздним вечером окликнувшая Алексея на трамвайной остановке на Большой Никитской: подруги задержались на концерте в консерватории, и одна из них, робея, извиняясь и постоянно теребя короткую смоляную косичку, попросила сопроводить Елену домой на Андроновку, где, по её словам, накануне ночью хулиганы зарезали школьницу. Разумеется, Алексей не смог отказать, и пока трамвай 28-го маршрута неторопливо полз через затихающую Москву на далёкую лефортовскую окраину, Алексей сделал своей новой знакомой предложение: впредь обеспечивать её безопасность после театральных мероприятий, для чего даже пообещал в следующий раз прихватить из дома отцовский наградной наган. Позднее он осознал, сколь убедительным и грозным, сделав подобное предложение, он должен был смотреться со стороны. Действительно, когда после трамвая минут тридцать они шли неосвещёнными дворами от Авиамоторной к Золоторожской, то в нескольких местах к ним пытались приблизиться какие-то мрачные типы -- однако всякий раз предпочитали отстать и исчезали во мгле.
