Эра дернулась, но отодвинуться не смогла – мужчина крепко обнимал, почти вжал в кладку. Но, признаться, особого желания лишиться его близости не было. Она уткнулась ему в грудь и как сквозь сон, не думая, сказала:
– Меня влекло к нему. Все было нормально, и вдруг… не знаю что нашло, как будто ангелы коснулись. Не передать. Чудо. Мы были вместе, не касаясь: как будто душа с душой… так не бывает, но было… Он сделал вид, что не было. Мне стало больно и я ушла. Лучше быть одной. Нам с ним лучше не встречаться. Так проще, так быстрей забудется чего и не было… но было так прекрасно…
Эрлан выслушал, хмурясь и разглядывая знак стража и, вдруг кинул его в сторону древка с лентами. Цепочка намоталась на него и знак повис.
Мужчина посмотрел на стража – им слов не нужно было. Каждый понимал, что это значит.
Двадцать лет назад
Страж. Молодой и глупый, горящий, словно листва на закате.
– Я люблю тебя, – шепчет Нейлин, доверчиво прижимаясь к его груди. Как тут устоять? И почему нельзя? Разве страж мертвый, бесчувственный, или у него иначе сердце работает, не две руки и ноги – четыре?
И сколько мучиться еще? За что, зачем?
Еще два дня и Нейлин станет невестой Лой, не изменить.
Майльфольм держался, но взгляд уж шарил по округе, выискивая укромное место и, руки гладили доверчивое тело. Какой-то миг – запреты стали пустым звуком. Закуток на половине дейтера укрыл страсть пары. Ладони, потные от желания, прошлись от лодыжек к бедрам, поднимая подол – девушка не шелохнулась, не оттолкнула. Он припал к ее губам – ответила. И закружило, понесло. Смял, сжал, впечатывая в стену, придерживая навесу. Не Нейлин владел – всем миром.
И только после понял, что сотворил.
Умывался у бочки с водой в темноте, обмывал пятна крови и боялся смотреть на свое отражение. По венам еще бродило удовольствие, счастье не сравнимое ни с чем, но и давило содеянное виной и страхом наказанья. Прознай, кто – не отмыться. Смерть – меньшее, что ждет.
И обернулся холодея, как наяву услышал отцовское:
– Что ж ты натворил, щенок?
Никого. Темень. Спит дейтрин, спит Нейлин, а ему не до сна. И крутит страх и возмущенье – почему нельзя, почему? Он готов жениться…
Готов ли? Кто ему позволит? Кто он и кто она? На что он посягнул? Как смел?
Ночь как в бреду – то Нейлин грезится, ее грудь и жаркое дыханье, тепло от которого кругом голова и губы мягкие на своих губах, и ощущение что обнимает. То батя грозно брови сдвигает, корит, родня с презреньем смотрит и собратья отворачиваются.
Только лишь заря – не выдержал – пришел к жрецу в святилище, встал на колено.
– Помоги.
Ивер не шевельнулся. Сидел на скамье у окна и не мигая смотрел на парня и словно ведал уже, что у того на сердце, какое преступление ему на душу легло.
– Говори, – бросил не сразу, тяжело.
А что сказать? Правду? Тогда голову с плеч и все разговоры.
– Справиться с собой мне нужно, – проскрипел через силу.
– Гордыня?
– Не понимание, отец. Я страж по праву, и ведаю законы, но кое- что смущает душу. Почему, я преданный всем сердцем, душой и телом роду Лайлох Патма, могу быть только стражем. Нейлин…
– Ах, вот что?
Майльфольм в страхе уставился на жреца. Тот поманил его, помедлив, взглядом приказ встать на колени перед ним у света, и вперился в глаза не мигая. Чуть и отклонился к стене, взгляд стал спокойным и грустным:
– Дурное держишь в голове. Не не зная – не желая знать того, что ясно и ребенку. Союзы неравные меж изначальными не могут быть, ибо род их длится нам на радость. Они защита, крепость нам. Но ты представь, что расцветает лота, раз в десять лет цветет, как помнишь. И вот ты из любопытства, ради своего сиюминутного удовольствия, сорвал ее. Она повяла тут же. И нет семян, нет благоухающего аромата, который способен и мертвого поднять и оживить. Одним движеньем ты лишил возможности вырасти еще одной лоте. Загубил впустую то, что могло бы радовать и радовать, расти на радость всем. Так и со светлыми. Коснись ты, обычный, цветка что распускается чтоб род свой длить и всех нас от печалей хоронить, повянет тут же. Не видать побегов ни тебе, ни ей. Считай – убил. А как иначе – корень вырви и, нет уж дерева, и не привить в обрат. Печать твоя останется навеке и передастся тем, кого родит, и права у них не будет, если дети вообще будут.
Нет тяжелей беды, нет горше преступленья, чем загубить по прихоти росток, прервать рожденье, отдавая смерти, и свет погасить, провозгласив лишь мрак.
Они – не мы. Ты юн еще, многого не понимаешь не от скудости ума – от неопытности, молодости прыткой, которой беззаботность довелось узнать. Но стражем быть обязан ты по праву, а страж – звание высокое. Ты не просто охраняешь Нейлин, ты охраняешь род, будущее и не только ее.
Придет время и ты узришь что значит, когда светлых нет. Те времена – их горше не бывает. Смерть станет, словно ветер гнет траву – так собирать людей. Законы канут, болезни нападут и пожирут и малых и седых. Брат будет предавать брата, жена мужа, сын отца. Спасения не станет не от боли ни от горя и засмердят сердца и души будто ссохнутся и станут не в чести. Перевернется мир. А что хотел – он будет без защиты светлых. А кто их защитит? Ты, Майльфольм. Ты защитишь защиту и опору мира, нас всех.
Запомни, – качнулся к уху парня: Нет в этом мире лишних и, случайно не дует даже ветер. А ценно каждое зерно. Сегодня не сбережешь и раскидаешь, а завтра сеять будет нечем.
Майльфольм побледнел.
– Но… почему же так? Ведь может быть и исключенье.
– Ты много союзов знаешь меж стражами и светлыми, меж светлыми и жрецами, или где слышал, чтоб изначальные сошлись с простым?
– Нет, но…
– "Но" быть не может, как огню не сойтись с водой. Сойдись – вода огонь потушит, огонь сильней – воду испарит. А по отдельности они нам верой-правдой служат. Но вместе могут лишь дружить.
– Но мы с виду одинаковы…
– Да что ты? Ты глуп настолько, вздор тут городить? И что же общего? Руки, ноги, голова? А что ты можешь своими руками? Мечом махать, и кулаками? Что может Нейлин – сам ответишь? У тебя глаза – у светлых тоже, но что зришь ты и что они? Ты думаешь – они тоже мыслят, но что ты делаешь, а что они? Ты можешь взглядом дождь призвать и напоить от жажды засыхающие колосья? Можешь, одним словом подчинить врага или одним касаньем излечить от смертной хвори? Ты можешь преградить путь смерти, выведать сокрытую в сердце правду, тогда как лгут искусно, глядя в глаза прямо? Ты можешь мор остановить и глад и взглядом лишь наполнить радостью отчаявшуюся душу и возродить уж мертвое?
Майльфольм склонял голову все ниже.
– Нет, – признался.
– И не сможешь, и дети, если даже кощунство такое представить что сведет тебя тьма с пути и подтолкнет к проступку тяжкому, то радости не жди. Не одного себя – род свой и изначальных ты погубишь, ответ нести и будешь за всех разом. Убить одно – лишить же права весь род – другое.
