Но скрещение усилий пылкого профессора, пытавшегося заморозить свои чувства, и быстродействия холодной машины, искавшей выражения горячих человеческих чувств, дали неожиданный результат.
Профессору некуда было отступать. Певца он пригласил заблаговременно, пришлось ему с научной беспристрастностью прослушать поэтическое произведение машины на музыку Второго этюда Скрябина. Тани не было, поэтому певцу аккомпонировала сама Машенька, в памяти которой были записаны лучшие исполнители, в том числе и этого произведения.
Память сердца
Грустный мир воспоминаний!
Все они, как в речке камни,
Зыбкой тенью в глубине
Лежат во мне,
На самом дне.
Память сердца – злая память.
Миражами душу манит.
В даль ушедшую зовет
Под вечный лед,
Забвенья лед.
Если б жить сначала,
Чтоб все прежним стало,
Чтоб с тобою вместе
Петь бы наши песни.
Сердце не остыло.
Будет все как было.
Будет ли как было?
Горький плод моих стараний
Может только больно ранить.
Я вернусь к своей весне,
Но лишь во сне,
В последнем сне.
В реке холодной тонет
Тепло твоей ладони.
Счастья касалась память,
Явью, казалось, станет,
Но, оказалось, канет
В тень на дно.
Ах, в сердце ночь, в душе темно…
Но ты со мной.
Всегда со мной!..
Обескураженный, в смятенных чувствах, простился Евгений Петрович с певцом, высоко отозвавшимся о поэтическом тексте исполненного произведения.
Кунегин был другого мнения. Собственно, другого мнения не о поэтическом тексте, а о его соответствии с научной задачей, которую он перед собой ставил.
Как могла машина неведомыми путями разобраться в его собственных переживаниях? Как она узнала его внутреннее состояние? Его тоску по ушедшей Тане, которую он сам отверг? И как она могла подслушать их разговор с Таней о памяти сердца? Чудес на свете не бывает. С машиной общался только он сам, значит… значит, он сам и заложил в нее все это «понимание», передал ей в виде математических символов собственную исповедь!
В совершенно подавленном состоянии застал растерянного Евгения Кунегина директор института Александр Сергеевич Пушкарев:
– Ну, Женя, о чем ваши мысли?
– Сказать по правде? Допустим, о Ленинграде.
Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит… –
процитировал академик.
– Нет, пожалуй, не о Неве думаю, а об академике Гранине. Давно с ним не виделся, – словно оправдывался Кунегин.
– К академику вам надо ехать, Женя, не с пустыми руками. А вы пока что на положении генерала без армии.
– Что верно, то верно, Александр Сергеевич.
– Нужны вам, Женя, помощники более крупного калибра, чем аспиранты. Каюсь, сам к вам аспирантку Лагину присылал. В том виноват. Но хочу исправить свою вину. Есть на примете солидный человек. Ланской Владимир Николаевич. Участник Великой Отечественной войны, офицер запаса, стал кибернетиком, кандидатом физико-математических наук. Мечтает о докторской. Вот вам бы его заинтересовать своей идеей об искусственном интеллекте. Потянет.
– Что ж, Александр Сергеевич. Я не против сотрудничества с серьезным человеком. А то… я и впрямь кукую тут сам с собой.
– Вот завтра поутру и покукуете вдвоем на мосту Кукушкине.
И утром к профессору Кунегину явился человек лет пятидесяти с былой военной выправкой:
– Разрешите войти, товарищ профессор?
– Входите, входите, товарищ Ланской. Подполковник, кажется? Вам известно направление моей работы?
– Так точно, товарищ профессор.
– Лазерная электронно-вычислительная машина уже «заряжена», если можно так выразиться, музыкой Шопена, Скрябина, Шуберта, стихотворениями многих поэтов, психологическими этюдами Стефана Цвейга.
– Хорошо бы еще Бетховена вспомнить. Исполин!
– Бетховен? Да!.. Гора! Горный хребет! Им займемся, не возражаю. Но пока вспомним Шопена. Он подобен горному ущелью, цветущей долине, куда сбегают бурные реки.
– Это точно.
– Вот и попробуйте получить поэтический текст на одно из произведений Шопена, но… без всяких там дамских штучек, а то ваша предшественница расчувствовалась тут и все на машину свалила.
– Вас понял. По-мужски.
– И чтобы для мужского голоса.
– А если на фоне женского хора? Впечатляло бы.
– Можно и так. Впрочем, не нам с вами это решать. Ничем не насиловать машину. Предоставить ей полную свободу выбора.
– Разрешите сесть за разработку алгоритма?
– Вот ваше место. Столик, правда, маловат, дамский еще…
– Ничего. Обойдусь. По-полевому. Разрешите начинать?
– Валяйте. Все материалы в этом шкафу. Картотека магнитная. Что хотите – по коду сразу получите.
Так началась новая стадия работы с Машенькой.
На следующий день Кунегин застал своего нового сотрудника за столом, заваленным бумагами. На них он заметил выцветшую фотографию молодого военного.
– Кто это? – спросил Кунегин.
– Фронтовой друг. Однолетками были. Погиб смертью храбрых, как раз когда я ранен был.
– Совсем мальчик.
– А какой парень-то! Здесь рядом с нами сидел бы, науку двигал…
– Значит, в том, что мы с вами сделаем, будет и его капля.
– Будет, товарищ профессор, и еще какая капля будет!..
– Продолжайте, Владимир Николаевич. Вы, я вижу, дополняете музыку Шопена по собственному подбору.
– Так точно, товарищ профессор. Разрешите пригласить дуэт?
– Значит, все-таки с женским хором? Валяйте.
И вскоре профессор и Ланской, который сам на рояле не играл, прослушали Двадцатую прелюдию Шопена до минор, о которой, как отыскал Ланской, говорилось, что она «образ траурной процессии, выписанный с необычайным лаконизмом».
Смерть героя
Взвей стяг!
Изгнан враг.
Бей вслед
Звон побед!
Шквал, смерч.
Рядом смерть.
Строй, стой!
Пал Герой.
Чей сын?
Чей жених?
Кровь, стынь.
Кровь, звени.
За свой
Край родной
В час злой
Пал Герой.
Без слез
Сердца стон.
Без слез
Наш поклон.
Свет звезд
Вместо слез.
Боль скрой.
Спит Герой
С тяжелым чувством уходил из лаборатории профессор Кунегин. Проходя мимо стола Ланского, он взял в руки выцветшую фотографию, потом осторожно положил ее обратно.
