Таня послушно прочла стихи.
– Ошибка, – сказал профессор.
– Какая ошибка? – испугалась Таня.
– Я говорил «рабыня скромности», а тут царица скромниц. И вообще мы с вами с букетиками к речке не бегали.
– Вы считаете, что Машенька слишком поверхностно воспринимает поэтическую ситуацию? Я думала, Евгений Петрович, что, возможно, полезно будет насытить машину мыслями такого тонкого психолога, как Стефан Цвейг.
– Стефан Цвейг? – удивился Кунегин. – Он ведь не писал музыки.
– Зато писал о музыкантах и вообще тонко понимал человеческую душу, все ее изгибы, горечь, страдания, поэзию…
– Ну что ж, – задумчиво протянул профессор. – Пожалуй, это будет приемлемее, чем пересказ машине путевых впечатлений о посещении одной подмосковной усадьбы.
Таня не знала, куда деться от смущения, и пролепетала:
– Тогда я тотчас принесу Цвейга.
– Допустим, допустим. Какой математический вывод следует из этого сделать?
– Я имела в виду, что, может быть, появится когда-нибудь «Память сердца». – И добавила: «Память электронного сердца».
– Вы все еще надеетесь на электронное сердце?
– Но ведь это же тема моей диссертации!
– Диссертации, диссертации, – проворчал Кунегин. – Диссертация Царицы скромниц о букете незабудок в 107 штук. Как бы это «дитя» не оказалось мертворожденным. Ладно. Готовьте Машеньку к Цвейгу.
И он удалился, оставив Таню в полной растерянности.
И Таня стала насыщать машину произведениями Стефана Цвейга, а в лаборатории продолжала звучать музыка Шопена, параллельно с текстом воспринимаемая машиной.
В назначенный срок Евгений Кунегин задал Тане вопрос:
– Чем теперь вы с Машенькой меня ошеломите?
– Письмом Незнакомки.
– Вы с ума сошли, Таня! – возмутился Кунегин.
– Это же соавторство Машеньки со Стефаном Цвейгом.
– Чертовня какая-то! В средние века вас сожгли бы на костре.
– Разве вы на коне и в латах не отбили бы меня?
– Напротив. Подбросил бы смолистых дров в огонь.
– Не сердитесь, Евгений Петрович. Лучше прослушайте. Певица уже ждет.
Евгений Петрович уселся на стуле посередине комнаты:
– Будем считать – полный аншлаг, – объявил он. – Какая музыка?
– Четвертая прелюдия Шопена, – ответила Таня. – О ней говорится, что исполнена глубокой печали.
– Что ж, – вздохнул Кунегин, – печальте меня, печальте…
Певица спела:
Ты не знал, кто скрыт
вуалью тонкой,
не знал, что ты –
избранник Незнакомки.
Но, как в ее безумном сне,
ты вместе с ней
в шальную ночь забыл все сны.
У вас был сын!
Нет жарче страсти!
Нет ярче счастья!
Ведь в нем жил ты!
Но сын наш мертв.
И путь мой стерт.
Прощай!..
Тягостной была последующая тишина. Открывшаяся в коридоре дверь словно всхлипнула, застонала. Певица поспешно ушла. Таня провожала ее, а Кунегин не двинулся с места.
Когда Таня вернулась, он накинулся на нее:
– Ну, знаете ли! Вы еще и ребеночка сюда приплели! Мне нельзя слова вымолвить, чтобы вы с вашей Машенькой не подцепили бы его и не всунули в свою «поэзию».
– Разве вы говорили о ребеночке?
– Я говорил о вашей диссертации, которая подобна мертворожденному дитяте. И вот вам – пожалуйста. Ребенок в мертвом виде по Цвейгу подается на самых высоких нотах. Неъ, дорогая моя! Так у нас дальше не пойдет. Вы превращаете машину в электронное зеркало собственных чувств. Кончать пора, закругляться, закольцовываться с вашей темой. Древние мудрецы еще в Греции говорили, что кольцо, окружность – воплощение геометрического идеала.
– Евгений Петрович! – взмолилась Таня. – Не выгоняйте меня из лаборатории. Я уже не могу без нее, без Машеньки, без… вас, – добавила она почти шепотом.
Кунегин смягчился:
– Ну так что вы еще хотите?
– Разрешите мне самый последний эксперимент. Еще с одним великим композитором трагической судьбы. Он так мало жил, но так много оставил людям шедевров: симфоний, песен, баллад. В том числе на слова Гете.
– Вы что ж, хотите, чтобы Машенька состязалась с Гете?
– Ну что вы! А помните:
Кто скачет, кто мчится
Под хладною мглой?
Седок запоздалый,
С ним сын молодой…
– Представьте себе… Допустим, помню. Перевод Жуковского «Лесной царь».
– Тогда позвольте насытить Машеньку Шубертом.
– Валяйте. Пусть выдаст балладу с сюжетом. Но покороче.
– Я не могу влиять на машину, Евгений Петрович.
– Знаем мы, как вы не влияете. Все вы тут заодно! И он ушел.
Таня принялась за работу.
В «машинном зале» зазвучал Шуберт, начиная с «Лесного царя», кончая неоконченной симфонией.
И под эту музыку Таня звонила Кунегину по телефону:
– Евгений Петрович, Машенька совершенно неожиданно выдала балладу для двух голосов, мужского и женского.
– Скажите пожалуйста! Какую еще там балладу?
– Балладу о перстне.
– Час от часу не легче! Стоило вам сказать о закольцовывании диссертации, об окружности, как ваша «работающая без суфлера» электронная поэтесса выдает вам дуэт о перстне.
– Но мне нужно пригласить двух артистов. Как их оплатить?
– Какая проза рядом с поэзией! Обращайтесь к директору.
– Я уже обращалась. Александр Сергеевич разрешил.
– На то он и добрая душа, чтобы разрешать. А я тут при чем?
– Вам слушать надо завтра утром.
– Приду. Забронируйте мне единственное место в вашем зале.
И он пришел, поставил стул на середину лаборатории и уселся на него верхом, положив подбородок на спинку стула.
Таня, севшая за рояль, певица и приглашенный вновь баритон тихо переговаривались, устанавливая ноты.
– Публика неистовствует! – сказал профессор. – Нет программок. На какую музыку будет исполняться баллада, о которой Франц Шуберт не имел представления?
– Экспромт ля-бемоль мажор, – пояснила Таня. – Но в этом замечательном экспромте заложены все те мысли, которые расшифровала электронно-вычислительная машина.
– Допустим, допустим, – пробурчал Кунегин.
– До сих пор не могу в это поверить, – заметил баритон.
– Нам не привыкать. Боюсь, ЭВМ скоро совсем завладеет нашей лабораторией и выставит отсюда людей, раньше, чем это произойдет когда-нибудь со всем человечеством.
– Вы шутите, профессор? – изумился баритон.
– Нимало. Это мнение выдающихся умов науки.
– Но ваша машина, судя по ее произведениям, чувствует не вместо человека, а как человек, – сказал баритон. – Зачем ей это, если предстоит заменить слабые человеческие особи более холодным, железным, что ли, началом.
