Ярославичев с минуту размышлял, глядя перед собой. Наверное, подыскивал ясные формулировки. Потом вновь поднял взгляд на Дашуню:
— Знаешь, это довольно сложно однозначно объяснить, но я попытаюсь. Вот, скажем, ты — талантливый и обаятельный человек, обладающий довольно серьезными амбициями, но при этом ты — человек команды. Я думаю, ты никогда особо не задумывалась над этим, но для тебя личный успех никогда не отделялся от успеха тех, кого ты считаешь своей командой. — Ярославичев улыбнулся: — И все мы просто счастливы, что последние пять лет «твоей» командой была именно Служба эскорта. Так вот, первое требование к кандидатам — это именно подобное самоотождествление себя с командой. Второе — эти люди не должны испытывать удовольствия от насилия. Это не означает, что они должны испытывать неодолимое отвращение к нему. К сожалению, сегодня насилие — неотъемлемая часть современной жизни, но вот удовольствие от него — это уже патология. Третье — эти люди не должны быть отравлены никакой идеологией. Национализм или шовинизм столь же неприемлемы, как, скажем, сионизм или, наоборот, антисемитизм. Лучше всего, если дело обстоит так, как говорят американцы: «I don’t know much about it» («Я не слишком много знаю об этом»). К счастью, в глубинке еще достаточно много таких, даже среди молодежи. Затем, они должны уже иметь некоторый опыт заботы о других, причем не в смысле получения прибыли, то есть, скажем, выращивание на продажу поросят или бройлеров — это не тот опыт, который нам нужен… И этот опыт заботы о других не должен вызывать у них отвращения. Ну и совсем хорошо будет, если кандидаты окажутся, скажем так, несколько одиноки. Это могут быть старшие дети в многодетных семьях, которым родители уже давно не могут уделять достаточного внимания, или слишком занятые помощью по хозяйству, либо просто стесняющиеся своего, мягко говоря, излишне скромного достатка и потому избегающие близкого общения со сверстниками. — Дмитрий Иванович испытующе посмотрел на Дашуню. — Ты поняла, что я имею в виду?
Дашуня задумчиво кивнула:
— По-моему, да, но… Это довольно сложное задание. Мне еще никогда не приходилось решать чью-то судьбу.
Они покинули «Савой» только в два часа ночи, а на следующий день Дашуня уехала домой. Она не знала, что подобной приватной беседы с Его Высочеством наедине или в узком кругу в три-пять человек уже удостоились семнадцать сотрудниц Службы эскорта и членов Общества молодых интеллектуалов. А еще почти двум сотням эти беседы предстояли. Впрочем, даже если она об этом и узнала, то это вряд ли как-то ухудшило ее настроение. В конце концов, на ИХ встрече в «Савое» он был с ней один на один.
Дед уходит! Когда эта ошеломляющая новость прокатилась по Управлению, Виктор как раз только вернулся из командировки в Чечню. Он был там уже в седьмой раз и каждый раз по возвращении долго отходил, потихоньку освобождаясь от того странного чувства подспудной злости, задавленного, загнанного вглубь страха и тоскливой безысходности, которое охватывает человека, когда он забирается в не очень чистое брюхо транспортного «Ил-76» в подмосковной Кубинке, и затем уже не оставляет до самого конца. Что правда то правда — через неделю-другую они как будто стираются, заслоняются повседневностью и словно исчезают вовсе. Но это не так. Вспомним людей, живущих рядом с железной дорогой. Они со временем привыкают к грохоту поездов за окном и прекрасно спят, тогда как непривычные к этому люди каждую минуту просыпаются и испуганно вскакивают.
Вот точно так и все, кто находится в Чечне, просто свыкаются с этими гнетущими ощущениями и словно не замечают их. То, что это не так, выясняется, лишь когда ты вновь выбираешься на бетонку аэродрома и вдыхаешь московский воздух, который и пахнет-то как-то иначе, не так, как в этих проклятых горах, и не так, как ты это запомнил, когда уезжал, и тут тебя наконец начинает отпускать. И ты осознаешь, что ЭТО жило в тебе все то время, пока ты был ТАМ (конечно, если ты уже не залился водкой по самую макушку еще в брюхе «Ила»). Но там все это через неделю действительно становится неощутимым. Просто все гораздо чаще, чем обычно, дают измученной психике короткий отдых с помощью водки или взбадривают измочаленные нервы каким-нибудь вполне обычным здесь безумством типа русской рулетки на трофейном нагане или жонглирования гранатами с разогнутыми и наполовину вытащенными чеками до того момента, пока чека одной из них не выскочит окончательно, и тогда надо тут же поймать остальные, отложить в сторону, подхватить взведенную и успеть откинуть подальше, пока она не взорвалась. А замедлитель горит всего три-четыре секунды. Да еще это тоскливое ожидание конца командировки. Когда ты вроде как бы и не живешь, а просто ждешь, когда кончатся эти три месяца, их просто надо пережить, выжить и вернуться. И вот тогда вновь начнется настоящая жизнь, а пока — надо терпеть и ждать. И потому все, что делаешь там, ты делаешь автоматически, без особого пыла, просто потому, что это вроде бы надо делать, но не ломая голову, не позволяя работе затронуть тебя, завладеть твоей жизнью и торопясь до заката вернуться в уютный полумрак управления, к которому ты прикомандирован, в свою осажденную крепость, и залиться водкой до «капуста плавает».
Хотя, конечно, бывают вспышки ненависти, захватывающие тебя целиком. Чаще всего это происходит, когда кто-то из твоих отправляется на родину в глухом цинковом ящике с окошком. Причем, как правило, его смерть случается либо абсолютно по-дурацки, из-за какой-нибудь мелочи, которую ТАМ, в обычной жизни, он обязательно бы заметил и учел, а здесь сработало это чертово ощущение временности, трехмесячной выключенности из жизни, либо изуверски подло. Но эта ненависть тоже абсолютно глупа и ничуть не уменьшает общей безысходности, потому что в этот момент тебе бешено хочется поубивать их всех — мужчин, женщин, детей, чтобы не осталось больше на земле такого народа, а эти горы стали бы по-могильному тихи и спокойны. Но потом водочные пары выветриваются, ненависть притухает, и ты злишься уже на себя, потому что то, что кипело в твоей душе, совершенно бессмысленно, ведь никто и никогда не сможет это осуществить. Даже ты сам, даже в одном селении, даже в одном доме. Ну не поднимется у тебя рука на этих чумазых пацанов, весело сверкающих белками на смуглых мордашках.
Хотя временами это кажется тебе твоей собственной слабостью, как раз из-за которой и тянется без конца эта подлая война, множится и множится число грузов «200», которые увозят «на материк» «Черные тюльпаны»…
Но сейчас командировка была позади. Виктор прилетел после обеда, домой добрался только к пяти, отмылся, наконец-то натянул на отвыкшее тело джинсы и джемпер, позвонил подруге и закатился с ней на весь вечер в «Метлу». Душа страшно жаждала чего-то дорогого и роскошного, того, чего ТАМ нельзя было получить ни за какие деньги. И только через двенадцать часов, проснувшись на рассвете, он покосился на взлохмаченную женскую головку, уютно посапывающую у него под мышкой, на отблески хрусталя в горке, на настежь распахнутое окно, на подоконнике которого не было ставших такими привычными за столько дней мешков с песком, прислушался к неумолчному гулу Москвы за окном и наконец осознал всем своим существом, что он — дома.
