Спасибо Катьке, что не стала по извечной женской привычке допрашивать: «ты чего такой грустный?», «неприятности? расскажи!», а просто, как смогла, постаралась исправить ему настроение. Может, не слишком изобретательно, но всё же. Куда как лучше, чем сидеть весь вечер наедине с невеселыми мыслями.
Ночью Кирилл снова колесил по городу в паре с Игорьком. Привычная круговерть: Пражская, ДТП; Котловка, пожар; Кунцево, попытка самоубийства; Выхино, задержание мошенников и нудная лекция пресс-секретаря местного ОВД: «не стоит доверять первому встречному»; потом Ордынка, снова ДТП…
Как, наверное, чудовищно смотрится со стороны слово «привычная». Как можно привыкнуть к людскому горю, боли, к желанию обогатиться за счет других? Как?
Но ведь можно. И не только привыкнуть, но еще и жалеть, что денек сегодня неурожайный – сюжетов много, но все без жертв. Где-то в глубине души загнанное в подвал человеческое сострадание, наоборот, требует радоваться: всё обошлось, никто не погиб. Но сострадание – это так… непрофессионально.
Утром Кирилл сдал материал Антону и поехал домой – отсыпаться. Катька вернется из своей аспирантуры только в восемь, лучше проспать до вечера. Проглотить пару таблеток феназепама – и спать. И ни о чем не думать.
Во сне невыносимо верещала милицейская сирена. Знакомая до последней царапины студийная «десятка» куда-то мчалась, сшибая в кювет белые машины с синей полосой. Но противный звон всё не унимался.
Просыпаться не хотелось. Кирилл приоткрыл глаза и сразу же зажмурился от яркого света – вечер еще не наступил.
«Интересно, сколько времени?»
Сирена из сна вопила где-то совсем близко, над ухом.
Только через полминуты Кирилл понял: на прикроватной тумбочке надрывается телефон.
– Алло?
– Кирилл, спишь? Просыпайся.
– Антон? Господи, в чем дело? Сколько времени?
– На моих – три сорок, но это не важно. Давай просыпайся и срочно дуй сюда.
– Зачем? Что-то случилось?
В трубке воцарилась тишина, только слышно было, как где-то далеко щелкает неведомое телефонное реле. Антон молчал.
– Да не молчи! В чем дело?
– Олег с Лехой привезли сюжет – при тушении пожара погиб майор Станислав Ковальчук.
– Как это произошло?
– Вот, смотри, – Антон воткнул в паз кассету, несколько раз крутанул верньер. На экране замелькали полосы быстрой перемотки.
– Здесь.
В кадре серой громадой возвышался замшелый перрон какой-то товарной станции – видимо, снимали снизу, с путей. Вдаль тянулись чуть тронутые ржавчиной рельсы, молодая весенняя травка весело пробивалась сквозь почерневшие шпалы.
Потом камера развернулась на сто восемьдесят градусов и в объектив попали курящиеся остовы вагонов, покореженные рельсы, полотно, будто бы расплесканное во все стороны взрывом. Недалеко от путей стоял кирпичный пакгауз с цифрой «1959» над широкими въездными воротами. Обращенная к полотну стена зияла выщербленными кирпичами, грязно-бурые кляксы испятнали ее.
– Загорелась цистерна с удобрениями длительного хранения, – сказал Антон. Покрутил верньер еще немного вперед, пока в кадр не попала окровавленная пожарная каска. – В принципе знали, что она может взорваться, но огонь вроде бы локализовали быстро, потушили даже. Майор Ковальчук руководил операцией. Когда пламя погасло, вместе с одним из бойцов расчета решил проверить, что и как. Тут-то цистерна и рванула. Майор впереди стоял… в общем, он погиб сразу. Второй в реанимации с баротравмами. Говорят, выживет.
Кирилл с трудом нащупал за спиной стул, сел, бездумно уставился на экран, где чуть подрагивала на паузе каска майора Ковальчука. Казалось, она шевелится. Как живая.
– Вот так, – сказал Антон через пару минут. Просто так, чтобы сказать хоть что-нибудь. Молчание становилось невыносимым.
– И что ты думаешь?
– Не знаю, Кирилл. Ничего я не думаю. Два таких совпадения подряд не бывают.
– А что же тогда?
– Хрен его разберет! Знал бы ты, как надоела мне вся эта мистика!
Слухи по редакции ходили всякие, Кирилл пару раз слышал краем уха про какую-то историю с очевидцем, но подробностей не знал. А сейчас спрашивать не хотелось. И так на душе погано донельзя.
– Делать что будем, а? – спросил он жалобно.
– Значит, так, – Антон хлопнул ладонью по столу. – Никаких теорий. Никаких гениальных идей и новых сюжетов. Просто делаешь свою работу, ясно? А я на досуге помозгую, что и как.
Кирилл не спорил: начальству виднее. Теорий у него, конечно, набралось вагон и маленькая тележка, но все они нуждались в проверке.
А через две смены случилось то, чего Кирилл боялся и запрещал себе даже думать об этом. Задержанный преступник, налетчик из реутовской банды, завладел оружием конвойного и попытался бежать из-под стражи. В перестрелке ранены двое милиционеров, преступник убит.
Только список жертв на этом не заканчивался. От пулевого ранения в грудь через шесть часов скончалась в больнице пресс-секретарь ОВД «Выхино». Та самая, что чуть больше недели назад долго и нудно вещала в камеру о недопустимой доверчивости наших граждан.
Собственно, на этом перебор безумных теорий закончился не начавшись. Кирилл теперь точно знал, кто виновник этих странных и страшных совпадений.
Камера.
Один за другим гибли люди, попавшие в объектив именно этой, новой камеры на долгое время. Причем крупным планом, то есть при максимальном увеличении.
Наверное, бесстрастный исследователь еще долгое время ставил опыты. Сколько времени, проведенного перед объективом, смертельно для человека? На каком увеличении фатальный исход становится неотвратимым? Есть ли исключения?
Кирилл даже не думал об этом.
В следующую смену он снимал с максимальной осторожностью, стараясь не задерживать камеру надолго на одной точке, а по дороге в Останкино попытался осторожно изучить ее.
– Что ты копаешься? – спросил Игорь, разглядывая его манипуляции в зеркальце заднего вида.
– Да вот, – не моргнув глазом, сказал Кирилл, – барахлит что-то.
Ничего сверхъестественного, да и просто необычного он не нашел. Разве что неприятный холодок, пробежавший по спине, когда, вертя камеру в руках, он случайно встретился глазами с непроницаемо черной линзой объектива.
«Бр-р-р-р! Такое ощущение, словно в дуло заглянул!»
Камера, бетакамовская рабочая лошадка, досталась Кириллу от предшественника, мрачноватого неразговорчивого типа, которого все в программе откровенно побаивались. Говорили, что поначалу Глеб – так звали прежнего оператора – показался коллегам разбитным весельчаком. Его непритязательные шутки всегда приходились к месту, густой сочный бас, вкупе с харизматичной бородой закрепили за Глебом славу «своего в доску» – настоящего рубахи-парня. А потом случилась какая-то не очень приятная история во время выезда на серьезное ДТП. Что там было – никто толком не знает, версий миллион, вплоть до откровенно фантастических, но с того дня Глеба как будто подменили. Он появлялся в студии мрачнее тучи, перестал общаться с коллегами, кроме как по делу, легко раздражался, рычал на всех по поводу и без. Постепенно многочисленные ранее друзья, то и дело натыкаясь на приступы глухой злобы, отступились, решив, что в жизни Глеба произошло какое-то несчастье. Не прошло и двух месяцев, как он уволился.
