Сейчас, наверное, маги собрались уже. Переговариваются тихо, вполголоса. Ждут. И ждут полковники у себя в квартирах. Смотрят на часы. А потом маги встанут кругом и запоют. А полковники поймут: пора. И поедут по дорогам танки и БТРы. В Москву. Свергать.
Я не помню, что им говорил. Я даже кричал что-то. Я не идеалист. Если бы это были другие люди, из Лондона или из Хабаровска даже, я бы остался там. Но это те люди, мимо которых я хожу каждый день. И они мне, хоть и чужие, а всё-таки не совсем. Всё-таки они такие… конкретные. Я их видел. К некоторым прикасался. Девочке одной котёнка с дерева снимал. А она плакала. Я их знаю, вот в чём дело. Лондонцев не знаю, а этих знаю. Поэтому ушёл. Что-то крикнул злое и ушёл. А они ничего не сказали мне вслед.
А ведь могли. Лев Борисович мог. И, если бы он сказал… Я бы, наверное, остался. Я же хотел остаться, только надо было мне что-то сказать. Ведь он умеет сказать. Он мог. Но не стал. Нет. Я не чувствую себя предателем. Он меня учил. Я доверял ему. Но тут он ничего не сказал.
Точка выбора приближается. Я, наверное, не прав. Я хочу спасти этих людей. И тогда, если спасу, — наверное, в будущем случится какая-то катастрофа, о которой я не знаю. О которой мне не сказали. И погибнет гораздо больше людей. Только, думаю, я не спасу. Сил не хватит. Я же только начал учиться, а противостоять Кругу не в силах никто. Я, наверное, потому и решил так, что… Мёртвые сраму не имут. Пословица такая русская. Правильная.
Я никогда ничего не заучивал. Ну, почти. Я всегда старался понять принципы. Потом это помогало в работе. И тут тоже ни одного готового заклинания я не учил. А это своё, которое сейчас составил… Как-то сработает. Но вряд ли получится так, как хотел. Но, может, моя гибель спасёт хотя бы одного неповинного человека? Или двух? Как высокопарно. Тьфу. Какой я дурак! Всегда был дураком. Таким и остался. И с женщинами дураком был. И верил во всякую чепуху, в которую положено верить. И в коммунизм верил. Таких, как я, быдлом и называют.
Всё. Началось. Характерные вибрации я ощущаю как бы кожей. Хотя на самом деле… Неважно.
Я встаю, расставляю руки в стороны. Я выгляжу смешно. Мне неловко, хотя никто и не видит, но я-то сам осознаю нелепость этой позы. Я начинаю проговаривать слова заклятья-отрицания. Самодельного. Не тестированного. Глупого. Пусть. Губы от холода шевелятся плохо, поэтому я говорю медленно. Тщательно готовлюсь к произнесению каждого слова. За окошком чердака фонарь. Его свет… Ядовито-оранжевый, жёсткий, шершавый свет попадает внутрь. Пар у меня изо рта попадает в этот луч и… Он как будто зернистый. В нём можно разглядеть маленькие капельки. Они блестят. Я смотрю на пар краем глаза и произношу слова.
В детстве не любил зимние фонари. Когда холодно. Кажется, что можно подойти к нему и согреться. Подходишь — нет, всё равно холодно. Даже на чуточку не теплее. И от этого ещё холоднее становится. Почему я всё время про детство вспоминаю?
Я закончил. Заклинание активировано. Я подключаю себя к нему. Когда заклинание Гекатомбы наткнётся на Отрицание, из меня в него потечёт энергия. Мало. Страшно мало. И когда она вытечет вся, я умру. Это будет быстро. Секунда, может быть. Это я себе льщу. Не хватит меня на секунду. Ну и пусть. Зато потом не будет стыдно ни перед кем. Это сейчас стыдно. А потом не будет.
Вот. Контакт…
Почему-то… Почему-то энергия не кончается. Откуда? Откуда во мне столько? Столько не было. Почему? Кто-то вливает её в меня. Лев Борисович? Нет. Исключено. Не понимаю…
* * *
Ночь. Зима. Чердак пятиэтажки. Не центр города и не окраина. Так, что-то среднее. На грязном, загаженном голубями полу чердака сидит молодой, лет тридцати, человек в синей куртке, джинсах. Он обхватил руками голову. Не шевелится. Неподвижный взгляд его устремлён куда-то вперёд. Там темно и ничего не видно. С улицы доносится мерное звяканье и покашливание: дворник колет лёд.
Внезапно метрах в трёх от него появляется другой человек. Это пожилой мужчина, тощий, с резким костистым лицом. На нём элегантный светло-коричневый костюм. Он появляется мгновенно и бесшумно. Молодой вскакивает.
— Лев Борисович!..
Пожилой приближается шага на полтора. Внимательно смотрит в лицо молодого.
— Я… — молодой беззвучно шевелит губами и опускает глаза.
— Я всё знаю, Сашенька, — кивает пожилой, — я всё знаю.
Он переводит взгляд на чердачное окно. Свет фонаря падает ему на левую половину лица.
— Что ж, — пожилой криво усмехается. — Твоя взяла. Не зря я тебя учил.
— Лев Борисович, я… — бубнит молодой, — я не знаю, как так получилось. Я думал…
— Ты ещё не понял? — брови пожилого ползут вверх, он оборачивается к ученику. — Ты правда не понял?
— Я… Нет.
— Город встал за тебя. Понимаешь, город. А за ним вся страна.
— А… Разве так бывает?
— Бывает. Редко. Всего четыре случая зафиксировано. Твой пятый. Можешь гордиться.
Пожилой с неудовольствием смотрит на пыльную деревянную балку, потом машет рукой и садится на неё. Достаёт из кармана портсигар. Закуривает. Оба молчат. Портсигар серебристо поблёскивает. Пожилой смотрит на молодого. Молодой стоит, потупившись.
— Значит, теперь надо ждать какой-то катастрофы? — спрашивает молодой виноватым голосом?
— Не обязательно. Точку выбора мы ещё не прошли.
— Но я ведь отменил Гекатомбу?
— Нет, Сашенька, не отменил.
Молодой вскидывает взгляд. В глазах его удивление с ноткой испуга.
— Помнишь, я говорил тебе о принципе завершённости? — спрашивает пожилой.
— Да.
— Начатое заклинание всегда срабатывает. Сработает и это. Ты оборвал его, и теперь… — пожилой задумывается, подбирая слова. — Представь себе, что у тебя в руках рогатка. Ты натянул резинку, и тут кто-то взял и ножницами её обрезал. И резинка ударила тебя по пальцам. Понимаешь?
Молодой молчит, обдумывая услышанное. Понимание приходит вдруг.
— Я… — дыхание перехватывает, — я убил?..
— Фактически да. Не прямо сейчас, позже. Где-то около часа дня.
— Лев Борисович! — голос молодого дрожит.
— Ничего, Сашенька, — пожилой встаёт, кладёт руку на плечо молодому, — ничего… Уже ничего не сделать. А может, так оно и лучше… Так ведь уже случалось. Только имей в виду: точка выбора близка. И делать выбор придётся именно тебе. И я тебя очень прошу, не ошибись.
Пожилой встаёт и начинает уходить во тьму. Когда его уже почти не видно, он оборачивается:
— Прощай, Александр Вениаминович.
Лица его уже не разглядеть. Но кажется, что он улыбается. Ехидно.
