Я посмотрел на окно, выходящее на Яузу.
— Ты это называешь — хорошо? Почему, не покрашены… тьфу, не помыты? Почему огонь около забора горит? Вы чем занимаетесь? Кто сейчас на дежурстве у печи?
Девушки молчали. Ответов они не находили, и всё чаще стали переглядываться между собой, стараясь не встречаться со мной взглядами.
Первой решилась Надя.
— Их много. Мы не можем.
— Много значит. Ну, ну. А кто здесь хозяин?
— Ты, — встрепенулись три девицы.
Тьфу, на них. Дурами были, дурами и остались.
— Доспех сюда волоките…
И опять тишина.
— Не понял? Надя, я слушаю.
— Они его взяли.
— Кто они?
— Немо и Омум. Они сказали, что тебе это больше не пригодится.
— Кто сказал? Немо или этот… как его…?
— Омум.
— Понятно.
Всё встало на свои места. Пришло «большинство», и решило подмять под себя меньшинство. И на то, что вы спасли их шкуры, сэр, им глубоко начхать. Право сильного диктует здесь совсем другие законы, а не те к которым вы привыкли.
— Почему вы не сними?
— Есть плёх… — проговорила Ева, и посмотрела на меня жалобными глазами. — Лазить на…, — она раздвинула ноги, бесстыже выставив напоказ женскую достопримеча-тельность, окружённую ссадинами и сплошным синяком.
— И меня тоже, — наклонила низко голову Надя.
У меня зашевелились волосы, а на глаза упала розовая пелена. Первобытный вой вырвался из меня наружу. Я выл, выворачивая от натуги голосовые связки, до полного исступления. Где-то далеко в степи, мне ответил одинокий саблезубый волк, и его одинокую песню подхватили степные псы. Девушки в испуге отшатнулись от меня, и шарахнулись в разные стороны.
— Одежду мою тоже себе забрали? — просипел я сорванным голосом.
— Нет. Омуму не понравилась.
— А Немо?
— Немо боится Омума. И Изыра тоже боится.
— Изыр? Это ещё кто?
— Друг Омума.
— И где он?
— У костра сидит, вещи разбирает.
— Какие вещи?
— Твои.
Я посмотрел на Еву.
— Это он тебя трогал?
Ева ещё плохо понимала русский язык, поэтому за неё ответила Надя.
— Нет, он Еву не трогал. Это Омум сделал.
— А тебя?
Надя промолчала. Что ж, и без слов всё понятно.
— Помогите одеться, пойду знакомиться с вашим Изыром.
Меня одели быстро. Даже слишком.
— А теперь все вниз, и меня с собой захватите.
Вот он, заветный ящичек, с полным комплектом тупых ножей. Режущие кромки тупые, а кончики, очень даже острые. Я твёрдо решил, что на МОЕЙ земле насильникам не бывать. И мне плевать, на местные законы. Здесь я закон. И я хозяин. И всё будет, по-моему.
— Где же он? — я лихорадочно перебирал трясущимися руками кухонные ножи. — А вот ты где завалялся.
Длинный нож, из нержавеющей стали, с тёмно-коричневой деревянной рукояткой, с просверленной в самом конце дыркой, предназначенной для кухонных крючков, сверкнул хромированным боком у меня в руках.
Теперь надо найти кусок верёвки.
— Вера, в твоей комнате, в комоде, моток верёвки лежит. Тащи его сюда.
Так, замечательно. Отрезав от мотка кусок капронового шнура сантиметров в двадцать, я протянул его в дырку на рукоятке ножа и, связав петлю, натянул её на руку. Чтобы нож не выскользнул из ещё слабой руки, особенно когда она запачкается кровью.
Надю с Верой я оставил в доме. Незачем им смотреть на то, что я собрался учинить со спасёнными товарищами.
— Это кто? — спросил я Еву, увидев шагающего вразвалочку на кривых ногах нам на встречу, засранца, держащего в руке тяжёлый дрын.
— Изыр, — прошептала Ева, и спряталась мне за спину.
Что ж, на ловца и зверь бежит.
Дикарь, заметив нас, улыбнулся сквозь грязную и плешивую бородку, поправил засаленную и подгнившую набедренную шкуру, перевязанную плетённым из травы ремешком, на котором висел мой колун, и нож подаренный мной Немо.
Подойдя ближе, похожий на бомжа гад, выставил вперёд дрын и, уперев его мне в грудь надавил, отталкивая меня назад. Я ему, понимаешь, не интересен. Его привлекала сексуальная Ева, с чисто вымытым телом и пышной копной чёрных коротких волос, не скрывающих больших миндалевидных глаз.
Сказать бы ему пару горячих, но… Говорить я не собирался. Потому что болтовня, в таком деле признак слабости. А с насильниками и захватчиками вообще разговоры противопоказаны.
Встряхнув правой рукой, я перехватил нож из обратного хвата в прямой, одновременно развернулся к дикарю боком, пропуская давящий дрын мимо себя.
Дрын скользнул по груди оставляя на ней царапину, и дикарь спеша сохранить равновесие сделал пару шагов вперёд, налетев на нож. Жидкая шерсть растущая на груди, не очень надёжная защита от холодной стали. Нож чиркнул по девятому ребру, и вошёл в волосатую, грязную грудь, снизу вверх, проткнув сердце.
Дикарь не сообразив, что произошло, размахнулся дубиной и медленно завалился назад, съезжая с пятнадцати сантиметрового клинка.
Вытерев нож о набедренную повязку трупа, я снял с него колун, и протянул Еве. — Держи ты, я не удержу.
Ева взяла колун в руку, покачала, примеряясь к весу, и сморщила носик. Тяжеловат он для неё. Но ей им не махать. Он нужен для представительности, и обозначения власти. Моей власти!
— Пошли, потом уберём эту падаль.
Перешагнув через труп, я подошёл к калитке и, набрав в грудь воздуха вышел к дикарям, сосредоточено ворошащими костёр.
— Ба… — вырвалось у меня в начале выдоха. — Бы, — добавилось в конце выдоха.
Пять штук дам, у двоих на руках были грудные дети, сидели кружком и что-то выкатывали из огня палочками. Я принюхался. Пахло печёной картошкой и жареным мясом. Уроды, ведут себя как хозяева, я что-то не помню, чтобы ко мне кто-то подходил и спрашивал разрешения. Взбесила меня не только украденная картошка, но и куча барахла вытащенная из моего сарая, в том числе и лопаты.
— Ах, суки…
Женщины между тем, не обращая на меня внимания, откатывали крупные картофелины и куски мяса в сторону, хватали жаркое помельче и, обжигаясь, запихивали себе в рот.
Ясно. Лучшие куски для подонков, а себе, что похуже…
— Встать, — гаркнул я.
Женщины вздрогнули от неожиданности и, посмотрев в мою сторону, продолжили заниматься своим делом. Катать угли из огня, и жрать.
— Подержи ка, — сняв с руки нож, я протянул его Еве, и вытащил из брюк ремень. Со снятым ремнём штаны повисли на бёдрах, и ходить стало неудобно. Да, особо и не пришлось.
Попеременно меняя непослушные руки, я загнал всю кодлу в угол около ворот и отделал по первое число. Шипение и вой прекратились на пятой минуте потехи, и перешли в жалобные всхлипывания.
