— Жанна приехала через полчаса, вошла и как закричит! Я сразу поняла…
— Как вы могли понять? Вы вошли с Жанной Романовной?
— Вызвала «скорую», — продолжала Лидия Марковна, игнорируя вопрос Терехова, — а врачи милицию позвали. Ко мне потом следователь зашел, позже к вечеру, я ему все рассказала, кроме…
Она многозначительно посмотрела на Терехова, давая понять, что главное осталось между ними.
— Кроме чего? — не нужно было это спрашивать, но Терехов хотел выяснить, наконец, все до конца.
— Следователь, — сказала Лидия Марковна, — интересовался, не приходил ли кто-нибудь к Эдуарду Викторовичу. Может, скандал случился или даже драка… Я сказала: нет, никого.
Она опять опустила на Терехова многозначительный взгляд, и он вынужден был задать напрашивавшийся вопрос:
— Значит, никто к Эдуарду Викторовичу не приходил? Зачем же вы тогда…
— Я только Жанночке сказала, — прервала его Лидия Марковна. — Знаете почему? Не понравился мне следователь. Ничего он в Эдике не понимал и понять не мог. И не интересно ему было. Выполнял работу — надо спросить, он и спрашивал. Чем я Эдику помогла бы, если бы рассказала? Ничем, только лишнее волнение. А Жанночка — другое дело.
Сумасшедший дом, — подумал Терехов. Лишнее волнение для покойника — если милиция будет расследовать его смерть. Похоже, что у Лидии Марковны не все дома, а может, он просто не понимал ее женской логики? В конце концов, она уважала соседа, может, даже любила по-своему, и Жанна Романовна любила своего мужа, а следователь не любил, значит, и вмешиваться в жизнь и смерть Эдуарда Ресовцева было ему запрещено — так могла рассуждать Лидия Марковна, или, точнее, не рассуждать, конечно, а чувствовать. Ощущать.
Странно, подумал Терехов. При ее удивительной наблюдательности Лидия Марковна могла стать прекрасным детективом, будь в ее мозгах хотя бы на грамм логического мышления, а не ощущения, которые одни и решали, какой информацией можно поделиться, а какую лучше оставить при себе или забыть до надлежащего случая.
Похоже, Лидия Марковна не чувствовала к Терехову неприязни, не ощущала враждебности, и Ресовцева она уважала, может, любила даже, и, значит, ей можно довериться, надо же перед кем-нибудь выговориться, невозможно носить это в себе, а Жанна Романовна — это другое, она враг его, обвинитель…
И Терехов заговорил — быстро, захлебываясь словами, не заканчивая предложений, ему важно было донести мысль, ощущение свое, чувствование, он, должно быть, и руками размахивал, сам того не замечая, потому что, когда слов у него больше не осталось, Терехов обнаружил, что стоявшая на столе фарфоровая статуэтка, изображавшая молодого Пушкина (классическое произведение советского ширпотребного реализма), лежит на ковре, разбитая на три неравные части. Лидия Марковна смотрела на гостя широко раскрытыми глазами, плотно сжав губы, будто ей очень хотелось что-то сказать и она из последних сил сдерживалась, чтобы не прервать тереховский монолог.
— Извините, — он опустился на колени, подобрал останки великого русского поэта, принялся выковыривать мелкие осколки из ворсистого ковра, но Лидия Марковна обрела, наконец, голос и способность выражать свои чувства и ощущения.
— Да оставьте вы эту гадость, в конце концов! — воскликнула она, и Терехов уронил собранные осколки.
— Я потом все соберу, — более спокойным голосом сказала Лидия Марковна.
— Весь день пропал, — продолжала она, будто говорила с собой, — теперь уже никуда не успею.
— Я не хотел… — виновато произнес Терехов.
— Не хотели! Вы хоть сами понимаете, что все это означает? То, что вы были здесь, и то, что вас здесь не было, и то, что Эдик написал роман, а автором оказались вы, и то, что мальчик в метро так похож на Эдика, хотя Эдик давно вырос из коротких штанишек.
— Вы хотите сказать, что мальчик…
— А вы так ничего и не поняли? — завершила Лидия Марковна свою длинную фразу.
— Нет, — отрезал Терехов.
— И Жанночка вам ничего не сказала?
— Она сказала только, что я виноват в смерти ее мужа, но это…
— Жанночка никогда не ошибается, — твердо произнесла Лидия Марковна. — Конечно, вы виноваты. Но это нужно почувствовать, а вы не чувствуете, вы — не вы лично, а мужчины вообще — живете вашей мужской логикой, как это глупо…
— Послушайте, Лидия Марковна, — взмолился Терехов. — Вы знаете, что я не мог убить вашего соседа, меня здесь в помине не было!
— Конечно, вы его не убивали, как можно об этом подумать!
— Господи! Вы! Только что! Сказали! Что я!
— Не нужно кричать, — поморщилась Лидия Марковна и неожиданно, вытянув шею, прислушалась к щелкающим звукам, доносившимся со стороны двери. — Жанночка пришла, — сказала она. — Я ей скажу, что вы здесь, она будет рада.
Лидия Марковна поднялась с дивана, издавшего вздох облегчения, и засеменила в прихожую. Щелкнул дверной замок, Терехов услышал приглушенные голоса, и ему захотелось исчезнуть, оказаться в своей комнате перед компьютером, прийти в себя и попытаться понять хоть что-нибудь; здесь — он знал точно — понимания не дождаться, все только еще больше запутается с их женской логикой и способностью выворачивать события наизнанку.
Следом за Лидией Марковной в комнату вошла эта женщина, кивнула Терехову, будто рассталась с ним минуту назад, и сказала, скинув с плеч на диванный валик легкую курточку:
— Лида, вы даже не напоили гостя чаем, это на вас не похоже.
— Мы разговаривали! — объявила Лидия Марковна.
— Тогда я…
— Еще чего! Садись и разбирайся. Я сейчас.
Хозяйка скрылась за дверью, которая, видимо, вела в кухню, а Жанна Романовна опустилась на диван и произнесла тихо, Терехову пришлось напрячь слух, чтобы расслышать хотя бы слово:
— Господи, я хочу умереть, помоги мне, Господи, воля твоя…
* * *
— Извини, Жанночка, — сказала Лидия Марковна, насыпав себе в чашку четыре ложки сахара и взяв огромный кусок магазинного пражского торта, от одного вида которого Терехову стало дурно: крема в этом изделии было больше, чем теста, а теста больше, чем смысла. — Извини, надо бы нам помянуть Эдика, но у меня нет спиртного, ты же знаешь…
— О чем вы говорите, Лида, — Жанна Романовна на глазах у Терехова совершила подвиг, откусив от торта кусочек.
— Владимир… э-э… Эрнстович, — продолжала Лидия Марковна проникновенным тоном, — вы знаете, Эдик был человеком не от мира сего. О нем нельзя сказать слов, которые подошли бы для кого-нибудь другого. Таких людей…
— Не надо, Лида, — сказала Жанна Романовна, поморщившись. — Эдик был обыкновенным человеком. И не заслужил такой смерти.
