- Чего же ты хочешь? - через некоторое время спросил он, глядя сквозь меня, словно через стеклянную витрину.
Я молчал.
- Ты жаждешь славы...
Он поставил кружку с пивом на стол, достал из кармана зажигалку и, добыв сизый язычок пламени, как пещерный человек, стал поджаривать на нем воздушный пузырь копченого леща. Когда пузырь скуксился и почернел от копоти, Жора легонько подул на него, охлаждая, и, сунув в рот, принялся жевать.
- Все этого хотят, - сказал он, пряча зажигалку. - Но чем ты заслужил эту самую славу?
Я не нашелся с ответом. Не желать славы, тратя на достижение великой цели лучшие годы своей единственной жизни, было бы чистым фарисейством. А в том, что цель наша велика и величественна, никто из нас не сомневался.
Между тем, наш Михаил Николаевич неожиданно пропал. Как в воду канул. Но у нас еще оставались его миллионы. А с «Джокондой» мы так и не встретились, и потом кусали себе локти: упустили такую возможность!
- На такой скорости вряд ли ты мог бы попасть...
- Я не мог промахнуться, - признаюсь я, - это уже не первый раз...
Ей нравится, когда я прибегаю к ее помощи в решении своих опасных, как ей кажется, жизненных вопросов. Вот и сейчас она с удовольствием отзывается на мою просьбу, беря в руки бинокль, чтобы получше рассмотреть, кто там за нами увязался.
- Посмотри, - говорю я, - там никого нет?
Она устраивается на переднем сидении лицом назад и припадает к окулярам бинокля.
- Да нет, - с досадой говорю я, посмотрев на нее, - в бинокль на ходу ничего не увидишь.
Ее захватывает эта игра, и она не отрывает бинокля от глаз.
При резком повороте вправо она валится на меня, и мне приходится правой рукой сдерживать вес ее тела, чтобы она не завалилась на руль.
- Знаешь, - говорю я, - вот уже много лет подряд мне кажется, что за мной кто-то следит. Психиатры говорят...
Мы просто едем и едем...
Прекрасно!
Год тому назад я дал себе слово, что к нынешней осени выпущу брошюрку, объемом в один-полтора печатных листа, это на тридцать две или сорок восемь страниц. «Стратегия совершенствования». Как, не страшась страданий и самой смерти, жить на земле? Мне кажется, я сумею рассказать людям, донести до каждого правду жизни. Все, что сказано до меня Сократом, Сенекой, Спинозой и Фрейдом - тоже правда. Библия, Веды, Коран и Талмуд ответили на все вопросы бытия. Почему же человечество несчастно?
Вдруг меня охватывает ужас: меня не поймут. Я повторяю свои постулаты один за другим (десять штук) как когда-то повторял десять заповедей Бога.
Почему?
Только часам к девяти вечера мы пересекаем черту маленького южного городка. Глядя на редких прохожих, я понимаю, что никто из них даже не станет слушать мои постулаты. Они не только не знают русского или английского, они даже жесты понимают иначе, по-своему. Как с этим быть?
В отеле, после прохладного душа, голова светлеет. Я просто сижу и смотрю в открытое окно на океан. Разве я в состоянии улучшить этот бриз, этот пылающий закат, эти крики чаек?.. А сам думаю: я не мог промахнуться.
- Эгей, где ты там? - слышу я, - все готово...
Все готово!..
Я встаю, отбрасываю в сторону полотенце и с мокрой головой спешу к ней, чтобы она выслушала, наконец, мои постулаты. Никаких поучений, никаких наставлений, никакой диктатуры пролетариата или совести! К черту диктатуру!
- Что мы будем пить? - спрашивает Юля, когда я подхожу к маленькому зеленому столику, уставленному холодными закусками.
В центре стола - цветы!.. Маленький праздник в честь моего дня рождения! И ни одного гостя! Это тоже праздник! Диктатура уединения!
Юля идет навстречу босиком по паркету:
- С днем рождения, Рест...
Я понимаю, что никакая стратегия не в силах возвести ни в какое совершенство эти глаза, эти губы, лозу этих рук, оплетающих мою шею...
Они - совершенны! Им не нужна никакая «Стратегия» никакого «совершенствования».
Уверен: нет, не нужна!
Куда бы Жора ни направлялся - это могло быть ранним утром, ночью или белым днем - он всегда таскал меня за собой. Я ему нужен был как зеркало, в которое он мог, когда ему вздумается, заглянуть, чтобы поправить удушливый узел галстука (он терпеть не мог петлю на шее!), улыбнуться или подмигнуть, мол, все в порядке, старик, а то и гневно бросить красноречивый взор, возмутившись какой-нибудь важной персоной. Он даже разговаривал со мной, как с зеркалом, высматривая в моих глазах, мимике и жестах объяснения и даже оправдания своим словам или поступкам.
- Поехали, - говорил он, - Меликянц женится... Гульнем!..
Я неохотно соглашался, и чем больше я находил причин, чтобы отвертеться от соблазнительных предложений, тем менее настойчив он был. Он считал насилие над свободой других огромной ошибкой, и всегда покорял собеседников правом выбора: поступай как хочешь. И при этом загадочно улыбался. Каждому хотелось знать, что скрывается за этой загадочной улыбкой, и он попадался на крючок любопытства. Попался и я.
- Подумаешь, свадьба, - сказал я.
- Там будут Ширвиндт, Гердт, Гафт ...
- А Федор Шаляпин? - ехидничал я.
- Нет, - отвечал Жора, - только Федор Кобзон.
Все ему было интересно, до всего у него было дело, все он хотел успеть, он хотел объять необъятное. Но больше всего на свете он хотел победить раковую клетку, которая по-прежнему, он это твердо знал, была неподвластна его обаянию. Она не поддавалась ни на какие уловки, его загадочная улыбка не покоряла ее. Это его бесило.
- Определенно, - говорил он, - клетки - как люди. У них такие же проблемы, как у людей, та же физиология, те же страсти...
«Определенно» - это было его словцо-паразит. Когда оно слетало с его губ, он весь светился и был подернут каким-то уверенным блеском, сияя светом всего неба, и глаза его загадочно щурились. Он произносил его нараспев, заменив «О» на «А», и звучало оно очень душевно: «Апредиленно!». Это было свидетельство прекрасного расположения духа. Однажды летом, был пасмурный грибной день, Жора позвонил мне и приказал генеральским тоном:
- Собирайся.
Это было мало на него похоже.
- Захвати с собой все, что нужно.
- Знаешь, - сказал я, - у меня сегодня...
Трубка терпеливо выслушала программу моих воскресных устремлений и затем бросила коротко:
- Это твой шанс.
Последовала пауза, я больше ни о чем не спрашивал, только ждал, когда прозвучит его последнее слово. Жора тоже молчал.
- Определенно? - спросил я.
- Можешь не сомневаться, - сказал он.
Я ясно увидел небесную синеву его глаз с характерным прищуром, улыбающиеся морщины по углам, почесывание средним пальцем левой руки спинки носа... Жора наступал. Сопротивление было бессмысленным. Власть его убеждения подчинила меня.
Через полчаса за мной приехала генеральская «Волга».
- Ты готов? - спросил Жора.
Я всегда был готов к его неожиданностям. К чему теперь?
Все эти таскания по дачам, пивным, по мальчишникам и симпозиумам ни на шаг не приближали меня к цели. Я искал во всем этом хоть какой-то смысл, объяснение происходящему, оправдание бесцельной трате драгоценного времени и не находил. Жора же находил смысл во всем: и в бессонных ночах, проведенных на какой-то загородной пирушке, и в чистке гнилой капусты (его просили, и он не отказывал) на какой-то овощной базе, и в игре в теннис, которая не приносила ему побед. Он искал себя в водовороте событий, не разделяя поступки на главные и второстепенные, не ставя перед собой ни задач-минимумов, ни задач-максимумов, не расшаркиваясь ни перед сиюминутностью, ни перед вечностью.
Он ввалился ко мне:
- Хватит дрыхнуть, поехали...
Мы приехали на дачу к Брежневу часам к десяти. Прошуршал короткий летний дождь, вскоре выглянуло солнце. Дышалось по-летнему легко, блестел на солнце асфальт, белели стволы берез...
Комендант дачи Олег Стронов, полненький краснощекий крепыш с бегающими голубыми глазками, встретил нас подозрительно радушно.
- Кто из вас Жора? - спросил он.
Жора только кивнул и ничего не сказал.
- Я все-все про вас знаю, - торопясь проговорил комендант, - если вам удастся подздоровить шефа, за мной, ребята, не заржавеет.
Он понимал, что и его судьба теперь в наших руках. Нас раздели догола, загнали под горячий душ, затем одели в спортивные костюмы и кеды - спортсмены! Когда я спросил Жору о цели нашего приезда, он коротко бросил:
- Не знаю.
Я знал его привычку никогда преждевременно не загадывать, как развернуться события. Нужно просто ко всему и всегда быть готовым. Комендант нервничал, суетился. Вскоре нас сделали садовниками или охранниками, снова переодели, нарядив в зеленую с бурыми амебоподобными пятнами униформу, и указали места обитания - розарий, березовая рощица с отдельными молодыми елями и «там, около забора», на задворках дачи. Мы, новоиспеченные слуги, безропотно подчинялись. Тучки рассеялись, блестело теплое утреннее солнце. Территория дачи была безукоризненно прибрана и ухожена: кустики калины подстрижены и причесаны, гаревые дорожки выметены. Казалось, что даже зеленая шелковая травка была свежевыкрашена, и стволы берез свежевыбелены, а кирпичная кладка крепостной стены, пылающая огнедышащей красной шершавостью, настороженно шептала нам: «ага, попались, попались...».
