- Как тебе все это? - спросил Жора, мучая сигарету своими сильными пальцами.
Мы сидели уже битых два часа на белой низкой еще влажной скамейке в величественном бесшумном рукотворном лесу, редкие стволы корабельных сосен золотом горели на солнце. Я впервые видел Жору таким - не осмеливающимся осквернить даже нежно-голубой струйкой сигаретного дыма эту трогательно-хрупкую прозрачную негу, в которую мы были погружены, как в музыку распускающейся сирени. О нас словно забыли. Никто не появлялся нам на глаза, ни одна дверь не скрипнула, ни одна собака не гавкнула. Нас как бы вычеркнули из жизни. О том, что жизнь продолжается, напоминали лишь далекие пулеметные очереди дятла. Между тем, хотелось есть.
- И что же дальше?..
Этим вопросом из меня вырвалось нетерпение, которое не давало покоя. Известное дело - нет ничего хуже, чем ждать и догонять. К тому же, я не мог так долго бездельничать. Жора словно не слышал меня. Он достал из пачки новую сигарету и прилепил ее к нижней губе. Я не заметил, куда девалась предыдущая невыкуренная сигарета - видимо, была сунута в карман и забыта.
- Что же, мы так и будем?..
- Не суетись.
Он и сам не был в восхищении от этого бессмысленного сидения. Разумеется, ему не раз приходилось тратить время на пустяки, но, видимо, такого неприветливого отношения со стороны хозяев он до сих пор еще не знал. Это его удивляло и настораживало. Одним словом, он был не в себе. Он молчал. Почему никто не проявляет к нему интереса? Зеленая форма садовника или охранника превращала его в клоуна: эти ужасные парусиновые туфли, эти пятнистые шаровары и рубаха с воротом на две пуговицы, пластиковый ремень с желтой бляхой... Жора просто не видел себя со стороны, а я перестал быть для него зеркалом, он ни разу на меня не взглянул, и я ни разу не рассмеялся ему в глаза. Но и мой внешний вид его не веселил. В другой обстановке он отпустил бы в мой адрес пару-тройку едких шуточек (Как тебе к лицу эти пятна на штанах! Или: эти ползающие по тебе амебы просто влюблены в тебя!), а тогда - молчал. Чем были заняты его мысли?
Я вдруг снова подумал, что продлить жизнь Брежнева на день-два или год-другой не такая уж интересная работа, что гораздо интереснее вырастить какого-нибудь фараона из кожи мумии. Но это было почти недоступно нам, поэтому невольно вспомнился тот праздник на Красной площади и мавзолей Ленина. Сейчас об этом можно было только мечтать, и я даже словом не обмолвился, сидел рядом с Жорой и простодушно скучал.
Прошло еще томительных полчаса, прежде чем царственный покой этого райского уголка был нарушен голосами придворной челяди. То там, то тут вдруг появились какие-то люди, засновали, засуетились, бесшумно, как тараканы, лишь изредка доносились слова команды: «Сюда!», «Давай!», «Неси...», «Тише...».
Всего несколько минут гудел растревоженный улей, жужжали пчелки и важно ползали трутни в ожидании выхода матки, затем снова все стихло.
- Вот видишь, - сказал Жора.
- Что?
- Ничего.
Брежнев вышел из дома, как медведь из берлоги, - медлительный, грузный и непривычный. Во всей его вялой фигуре оставалось так мало динамики, человеческого тепла, что не хотелось даже двигаться, чтобы не привлекать его внимания. Во всяком случае, его появление не вызвало восторга ни у меня, ни у Жоры.
- Нравится? - неожиданно спросил Жора.
Я не знал, что ответить.
Брежнев шел босиком по газону, не замечая пешеходных дорожек. Он курил папиросу, не обращая на нас внимания. Казалось, что идет слепой - с такой осторожностью он делал каждый шаг, точно опасался наступить на стекло. Синий спортивный костюм с белыми полосами по швам и на воротнике превращал его в крадущегося тяжелоатлета, это умиляло и вызывало улыбку. Идя по пешеходной дорожке, на небольшом расстоянии, за ним следовала свита, не приближаясь, не отдаляясь, - ничем не примечательная стайка то ли родственников, то ли служащих, из которых никто нам знаком не был. Вдруг Брежнев остановился, повернул и несколько секунд пристально смотрел на нас, как смотрят в бане на битые валенки. К нему тотчас, вприпрыжку, чтобы не смять траву газона, подскочил лысый карапуз в шведке с галстуком на шее и что-то быстро проговорил. Не знаю уж, за кого нас принял Брежнев, но после его слов потерял к нам интерес.
- Вот мы и познакомились, - сказал Жора, - теперь можешь смело рассказывать всем, что ты на короткой ноге с самим Брежневым.
Мы по-прежнему сидели на скамье и были озабочены лишь одним: как заполучить слюну Брежнева? Помня о его привычке гасить окурок «Беломорканала» слюной, проникшей в мундштук папиросы, мы ждали момента, когда он швырнет окурок в траву. Только начальник охраны знал, что мы охотимся за клетками Брежнева, которые можно добыть из слюны, мочи, а то и из брюшка комара, насосавшегося его крови. А он еще даже не закурил! Как только генсек прошел мимо нас, по соседней дорожке, поступила команда «вставай!». Тут нам пришлось подняться со скамьи и, усердно наклоняясь, делать вид, что мы очищаем газон от сорной травы. А каким еще другим способом мы могли бы отыскать окурок? Жорина придумка с чисткой газона охране пришлась по душе, вот мы и клюкали теперь землю, ожидая, когда же генсек одарит нас выкуренной папироской. Наконец он-таки закурил! Мы с Жорой приподняли головы и, как заправские псы, принюхиваясь, втянули носами воздух. Нам показалось, что мы даже ощутили запах дыма. Теперь наши взгляды, как взгляды ищеек, были прикованы к белой папиросе и неотступно следили за ее перемещением при каждом движении руки генсека. Потом, рассказывая друг другу об охоте за этой треклятой папироской, мы помирали со смеху. Я вздохнул с облегчением после того, как выдавил из окурка слюну в микротермостат с питательной средой.
До сих пор для меня остается загадкой, как нам удалось поймать комара с раздутым брюшком в спальне Брежнева. Помню, Жора тогда вдоволь поиздевался надо мной: «Охотник на блох». Тем не менее дело было сделано, нам удалось добыть клетки, собственно, геном Брежнева. И через пару недель мы уже колдовали над его будущим. Кстати говоря, он так и не помочился у той березки, где мы наставили и замаскировали с десяток пластмассовых воронок для сбора мочи.
- Он даже поссать не соизволил, - возмущался Жора.
Как мы ее добыли впоследствии и зачем она нам понадобилась - это целая история...
- Ты спросишь, почему этим мы занимались лично? Я скажу...
- Я не спрошу, - говорит Лена.
Сначала я рассказываю Юле историю, вычитанную у Дюрренматта о том, как некий грек искал какую-то там гречанку. Я не замечаю, как эта история переходит в мою историю, историю моей собственной жизни...
- Все началось с никчемного предположения, - говорю я. - Вся эта история кажется просто высосанной из пальца. Но теперь уже нет никаких сомнений, что она изменит историю человечества. И одному Богу известно, чем все закончится.
Мы уже часа полтора сидим дома. Дождливое утро, свинцовая облачность повисла над головами так низко, что кажется - ты попал во времена зарождения жизни. Низкие рваные черно-синие тучи торопливо куда-то бегут. Ветрено. Гор не видно. Море (его тоже не видно из окна), вероятно, тоже черное. Слышно только, как свирепо оно накатывает на прибрежные камни, волна за волной, в попытке выйти из берегов и всей необузданной мощью наброситься на жалкие постройки, слизать их соленым языком, разрушить, насмеявшись над усилиями людей приукрасить свой мир.
Первый день творения. Или второй? Даже дышать трудно. В открытом окне - нешумные косые дожди. Хорошо, что не сверкают молнии и не гремит в небе. Но этого все время ждешь. Таких дождей здесь я не припомню. А мир уже сотворен. Об этом свидетельствуют глухие удары, доносящиеся с улицы. Жизнь ни на минуту не останавливается, это известно каждому. И так пребудет, даже если небо упадет на землю. Но об этом (небо упадет на землю!) страшно даже думать.
- Вот смотри, - говорю я, и несколько раз хлопаю себя ладонью правой руки по груди, в области сердца.
Затем, рыская взглядом по сторонам, что-то ищу глазами.
- Что случилось, сердце?..
Юля встает, чтобы взять с полки сердечные капли, но я успеваю поймать ее руку.
- Да, - говорю я, - сердце. Смотри.
Мне удается найти шариковую ручку и старую газету.
- Закрыть окно? - спрашивает она.
Я расправляю газету на своем колене и пытаюсь что-то на ней писать. Шарик просто режет газету, как лезвие бритвы, затем рвет. Мне приходится встать и найти лист бумаги.
- Вот, - повторяю я, - смотри...
- Опять пирамиды? Что ты в них нашел?
- Не знаю...
- Тебе нужно отдохнуть.
Мне даже снились египетские пирамиды.
- И что было еще? - спрашивает Юля.
- Что еще? Скажу так: мне повезло. Я тогда встретил Жору. Обрусевший серб, аспирант кафедры цитологии, он не расставался с книгой «Я - математик», которую написал Норберт Винер, создатель кибернетики. Он ее не раскрывал при каждом удобном случае на засаленной закладке, не читал, пытаясь познать азы управления сложными системами, но чаще подкладывал под лоснящийся зад штанов, когда усаживался на бордюр или камень, или на какой-нибудь непрогретый солнцем парапет. Я диву давался: как можно уместиться на такой книжонке? И когда он ее читал?.. Потом, правда, я видел в его руках и Монтеня, и Дарвина, и ‟Гаргантюа и Пантагрюэль» и даже ‟Материализм и эмпириокритицизм». Да, ну много чего другого. Он читал даже на ходу.
