— Спасибо. Я не надолго, — отказался ночной гость.
А с чего бы, позвольте полюбопытствовать, именно ко мне?
Мне стало интересно. Вы держите в руках великий труд.
— Логик, вы даже представить себе не можете, как он велик.
— Почему же? Поверьте, кое-какое представление я о нем имею, — скромно сказал Логик.
И Тополино не задумываясь поверил. Как не задумываясь принял присутствие этого человека. Между тем, ночной гость рылся во внутреннем кармане своего весьма оригинального сюртука.
— В связи с этим я и пришел к вам. С небольшим презентом. Возьмите…
Гость сделал широкий шаг и положил на стол сложенную вчетверо газету.
— Почитайте помеченную мной заметку, — просит он.
Положенная им на стол газета уже одним видом приковывала к себе внимание. Ее половинка своими размерами вдвое превосходила те, какие выходили в Риме. И шрифт, и язык ее были тоже не обычными. Казалось бы, писано на итальянском, но каком-то нездешнем итальянском. Примитивным, что ли… Да еще название ее… В Риме, на всю Италию выходило всего две газеты — «Аввизо ди Рома» и «Риторни ди Рома». А такую, с названием «Аванте», он первый раз видит и слышит. В следующую минуту Доменико, начисто забыв о незнакомце, с криком вскакивает с места.
Потирая виски, нотарий кружит по комнате и наконец снова садится за стол. Взяв лупу, он подносит ее к месту, где набраны число, месяц и год.
— Боже пощади! — стонет Доменико. — 17 февраль 1931 год.
Сразу под названием помещена информация, в которой — подумать только! — клеймился христианнейший понтифик, некий Пий Х1. Он, дескать, посмел причислить к лику святых кардинала Роберто Беллармино, утвердившего в 1600 году смертный приговор великому мыслителю и ученому Джордано Бруно…
Тот самый приговор, текст которого писал Тополино и он же носил его на подпись прокуратору Вазари, а потом… к святому Беллармино. Надо же! И нотарию припомнилась многозначительная фраза, произнесенная Его высокопреосвященством: «Я не выношу приговоров. Я их лишь утверждаю».
По лицу Тополино пробежала усмешка. Надменный красавец — богач, развратник и гуляка — святой. Правда, ровно через 331 год после того, как отполыхал костер. Но какая разница когда…
Из трех — одно. Либо у людей будущего ни капельки не прибавилось ума. Во что Доменико не мог поверить… Либо газета со странным названием «Аванте!» чья-то не лишенная злого остроумия балаганная мистификация. Во что Доменико категорически отказывался верить. Ведь он держит ее в руках, мнет, теребит и читает… Либо — он спятил. Во что легче всего было поверить… Все-таки три столетия и тридцать один год. День в день.
Знай сегодня об этом, кардинал постарался бы трижды казнить бедного Ноланца. Лишь бы стать святым при жизни… Хотя вряд ли. Его высокопреосвященство не дурак. Стать святым сейчас — быть мишенью для насмешек. А быть им через три века с небольшим — стать иконой…
— Логик! Откуда это у тебя? Как она могла… — подняв над головой сомнительную гостью из будущего, начал было он и осекся.
Так и не договорил. Так и остался со споткнувшимися на его губах словами. В комнате никого не было. А ведь был. Только что. Он с ним разговаривал. Тот даже назвался. Ведь не мог же он, Тополино, придумать такое имя? И потом — газета… Она-то не пропала. Он ее мнет, переворачивает, шуршит. Не сон же это.
— Бог ты мой, — шепчет он самому себе, — я, наверное, ошалел от счастья. Или схожу с ума. Надо уснуть. Тем более, рано вставать…
Собрав аккуратно рукопись Ноланца, он сложил ее в папку, обвязал широкой розовой лентой и сунул на самое дно своего сундука. Газету трогать не стал. Повертев ее в руках и снова перечитав, очерченное красными чернилами, сообщение, он положил ее под подушку. Чтобы почитать утром на свежий глаз.
Спал он беспокойно, чутко, боясь проспать. Незадолго до рассвета Доменико уже спать не мог. Ополоснув лицо, он вспомнил о ночном госте и газете, которую припрятал по подушку. А там было пусто. Он не верил своим глазам. Перерыл всю комнату, выпотрошил и снова собрал сундук…
«Неужели приснилось?» — думал он под глухой топот коней, что уносили его в другую жизнь. Уносили по дороге, которая, как утверждал Ноланец, мостится временем и делает жизнь сладкой мукой ада…
…Увертываясь от пламени, мальчишка на ощупь, голыми руками, выхватывал из костра, объятые огнем, рассыпавшиеся бумаги. Выхватывал, как лопавшиеся в раскаленной жаровне каштаны. Он совал их за пазуху и, хлопая себя по груди, тушил их. Когда новехонький камзол его пошел дымом, он отбежал от костра и, победно вскинув голову, посмотрел на Бруно.
Бруно улыбнулся. Заметил или нет Тополино его вымученную улыбку, Джордано не знал. Впрочем, ему было не до этого. Он никак не мог из-под металлической пластинки, что зажимала ему язык, выдавить под зубы флакончик с ядом… Вырвавшееся снизу пламя лизнуло его в лицо. Да так жгуче. Да так люто, что изодранный в кровь язык, с неведомо откуда взявшейся в нем силой, вытолкнул, наконец, застрявшую во рту железку. И она — о ужас! — вместе со спасительным пузырьком, полетела вниз. Бруно закричал. Охваченный огнем и, пронизывающей до сердца, болью, Джордано, теряя сознание, отчаянно забился в неподатливых цепях. Он слышал свой крик и еще слышал себя, говорившего себе: «Какой смысл?…». Потом крики его смолкли. Во всяком случае, Бруно уже их не слышал. Только сквозь густую-прегустую толщу вонючей ваты, он еще ощущал как что-то на нем шипит и что-то по нему течет. «Это я жарюсь», — равнодушно догадывается он.
… И тут в лицо пахнуло ветром с моря. «Моряна», — с наслаждением шепчет он, чувствуя как его, пылающее огнем тело, покрывает живительная изморось, разбившихся о скалы волн.
Он этот ветер узнал бы из тысячи других. Он знал его с детства. Он любил дышать им. Особенно по утру. И любил стоять в дыму кипящих волн.
«Из Нолы моей… От моря Тиренского…» — шепчет он.
Он млеет от волшебной прохлады. Он упивается ею. И ему не хочется открывать глаза, чтобы вновь не оказаться в этом жутком сне.
Кто-то холодной ладонью касается его лба и задушевно, хотя и официально произносит:
— С возвращением из ада, Ваша честь!
Голос ему знаком. Он узнает его сразу. И тотчас понимает: его командировке и ему, земному, известному под именем Джордано Бруно, пришел конец. Он — дома. Его, как и положено по статуту, встречает сам Верховный Координатор Служб — Его честь Строптивый.
Все без исключения, за глаза, а равные ему — по заслугам и возрасту — в глаза, называли Координатора коротко — Вэкос. В официальной же обстановке, кем бы ты не был, обязан был обращаться к нему с прилагательным «Ваша честь» и без всякого сокращения — «Верховный Координатор».
