— Мы из облздрава, — Картазаев показал очередные корки. — Вы кто?
— Дежурный врач Коромыслов, — небритый громко икнул и извинился, от него разило луком и спиртом.
— Нам надо задать несколько вопросов о больном Бельцове.
— Я ничего не знаю, — дежурный сделал попытку закрыть дверь, решительно Картазаевым пресеченную.
Отжав дверь вместе с врачом, он вошел в кабинет, Мошонкин последовал за ним, аккуратно притворив за собой.
— Проходите, товарищ врач, — вежливо сказал он.
В кабинете имелось зарешеченное и донельзя захватанное окно. Из мебели выкрашенные белой краской стол и табурет. На табурет тотчас уселся Картазаев.
— Когда к вам поступил больной Бельцов?
— У меня уже тысячу раз спрашивали.
— А про личные вещи спрашивали? Он при вас поступил?
— Не в мою смену, но вещи действительно я принимал. Про них никто не спрашивал кстати.
— Чемодан при нем был?
— Не помню. Все что было, я сложил в бельевую. По инструкции надо было в дезинфекцию, но у нас уже давно ничего не работает.
— Покажите.
— Сами найдете. В конце коридора, там еще надпись на двери.
— Проводить надо, если Владимир Петрович просит, — встрял Мошонкин, но Картазаев пресек и его, сказав, что не будут утруждать дежурного врача.
Однако когда они вышли, Картазаев не спешил уходить и пинком распахнул дверь. Дежурный истерично тыкал трясущимися пальцами в мобильный телефон.
— Кому звоним? — поинтересовался Картазаев, подходя и выколачивая содержимое трубки о край стола, словно табак из трубки. — Иди дорогу показывай, я передумал.
В бельевой среди застарелых простынь выделялись две кучки цивильных вещей. Врач указал на нужные, и Картазаев сразу узрел зип.
— Как же они про вещи забыли? — недоумевал Мошонкин.
— Обычное раздолбайство.
— А вы как же?
— А я про раздолбайство знал.
Внезапно в тиши брошенной больницы раздался громкой стук. Картазаев зажал рот врачу, чтобы ему не вздумалось крикнуть.
— Кто это может быть? — спросил он и слегка ослабил хватку.
— Н-не знаю, — заикаясь, ответил врач, его трясло.
— Чего ты так боишься?
— Н-не по себе мне. Особенно ночью. Как-будто ходит кто-то.
— Здесь есть еще кто-нибудь кроме тебя?
— В том то и дело, что никого. Один я дежурю. За двойной оклад записался. Раз в сутки нам еду привозят, но сейчас еще рано. Слышите?
Опять раздался неразборчивый стук, нечто вроде мычания, стон. Вязкие шлепающие звуки, как-будто войлочными валиками бьют в стену. Как будто хотят докричаться. Картазаев уже понял, но у него в планах не было этой встречи.
— Это больной! — горячечно заговорил врач. — Никогда такого не было! Наверное, ему плохо. Надо укол сделать. Мне нужно идти.
— Вместе пойдем, — решился Картазаев и предупредил Мошонкина. — Готовь нервную систему к небольшому психическому удару.
Тот выгнул грудь колесом и вообще смотрелся молодцом.
— Ну-ну, — только и сказал на это Картазаев.
Они прошли к двери с висящими рядом грязными повязками, но пользоваться ими уже не стали. Не успел врач открыть дверь, как стена содрогнулась от тяжелого вязкого удара. Бесформенная туша серого цвета билась в конвульсиях. Слои жира пучились под морщинистой кожей, норовя прорвать ее и выплеснуться наружу отвратительными струями. Разбухшее тело занимало практически все свободное место, так что голова оказалась втиснута в крохотный закуток под потолком. "Ему, подишь ты, и света не видно", — подумал Картазаев. Из угла послышалось:
— А-я! А-я!
— Это я уже слышал! — крикнул Картазаев. — Говори, что хотел сказать!
Но Бельцов продолжал бессвязно выкрикивать одно и то же. Со стуком сбитой кегли упал в обморок Мошонкин. Они с врачом взяли парня за руки — за ноги и потащили прочь. Все равно здесь было больше нечего ловить. Картазаев остановился у бельевой и уставил на нее палец:
— Кроме вещей Бельцова там были еще чьи-то вещи. Чьи?
Врач смутился и стал нести околесицу о забытых вещах.
— Врешь, доктор, — просто сказал Картазаев. — Когда приехали федералы, они выселили всех остальных больных. Стало быть, каждый забрал свои вещи. А почему остались вещи ЭТОГО больного?
Врачу ничего не оставалось, как признать, что больной умер и похоронен на больничном кладбище.
— Показывай могилу, — велел Картазаев. — Лопату возьми.
За больницей располагался густой осиновик. Стволы стояли как на подбор седые, на ветках серые бесцветные листья. Картина смотрелась мрачно, словно природа вобрала в себя муки умирающих больных, до которых никому не было дела. Вобрала и трансформировала в изломанные стволы, ржавые, словно окровавленные пни. Многолетний сухостой, напоминающий слой высохших костей. В глубине леса как апофеоз картины распада располагалась поляна с рядами оцифрованных могил. Ни дат, ни имен. Только молчаливые ряды закопанных покойников. Поляна была запущена донельзя. Поросла многолетней травой, тоже седой и длинной, напоминающей неопрятные лохмы старухи. Врач указал на одну из могил, и когда Картазаев велел копать, даже стал копать. Сердобольный Мошонкин, не терпящий, чтобы кто-то работал, а он в это время бездельничал, спрыгнул следом и стал энергично помогать. Вскоре он уже копал один, выбрасывая землю наверх словно экскаватор, а доктор стоял сзади, облокотившись на лопату.
— Зря ты в могилу полез. Примета плохая, — заметил Картазаев.
Он подозревал, что доктор что-то замышляет совсем не во врачебном стиле, но едва не прозевал момент, когда тот протянул к спине Мошонкина нечто, на поверку оказавшееся хирургическим скальпелем. Картазаев со всего маху шваркнул об голову несостоявшегося убийцы глиняным ком побольше, потом вытянул Мошонкина наверх.
— Владимир Петрович, земля старая, засохла уже, — подал голос Мошонкин, вытряхивая ее с волос.
— Крестьянина не обманешь! — поднял палец Картазаев. — Все расскажешь или будешь и дальше дурковать? Ты уже в могиле, осталось только закопать.
Грязный доктор с трясущимися руками стоял в им же углубленной могиле и даже у Мошонкина вызвал сочувствие.
— Может, пожалеть его? Сейчас заплачет, — заметил он.
— Будешь лезть, тебя тоже закопаю, — зло предупредил Картазаев.
И в этот момент доктор не выдержал.
— Все расскажу, только вытащите меня отсюда!
— Конечно, вытащим, мы же не звери, — согласился Картазаев.
— Приехали за ним ночью на иномарке, — рассказал доктор, когда они вернулись в кабинет, и сердобольный Мошонкин дал ему прикурить, теперь он держал папиросу в трясущейся, измазанной глиной руке. — Мужчина. Я его раньше здесь не видел. Коренастый, спортивный. Одет безо всяких там золотых цепей. Рубаха, правда, дорогая. Шелковая.
