— А вашу фирму я куплю, — Гешт повернулся ко мне, — когда она станет известной.
Мария засмеялась:
— Нельзя купить того, чего нет, Гешт.
— Даже если очень хочется, Гешт, — добавил я. И мы хором закончили:
— Экономьте, Гешт!
Гешт махнул официанту и заказал самое дорогое вино и десерт.
— Отныне вы мои должники! — объявил он сердито. — Я транжирю деньги, не понимая, зачем мне это…
Он и в самом деле записал нас в должники: каждый раз при встрече напоминал о невольном расходе. Наверное, надеется получить солидные проценты за эти двадцать с лишним лет. Как мы смеялись над ним в тот вечер!
«Милый мой, меня страшит твоя «Телекатастрофа», — писала в одном из писем Мария. — Ты хочешь состязаться с самим Зевсом, делать репортажи о его громах и молниях. Но он же страшен в своем гневе, ты сам говорил. Вспомни Прометея. Я столько раз перечитывала Эсхила. Вот эти строки последнего монолога Прометея:
Земля закачалась,
Гром грохочет, в глубинах ее глухим
Отголоском рыча. Сверкают огнем
Волны молний. Вихри взметают пыль
К небу. Ветер на ветер идет стеной,
И сшибаются, встретившись, и кружат,
И друг другу навстречу, наперерез
Вновь несутся. И с морем слился эфир.
Это явно Зевса рука меня
Буйной силой силится запугать.
Через три строки трагедия кончается авторской ремаркой: «Удар молнии. Прометей проваливается под землю».
Зачем тебе это, Джон? Ведь именно к нам Зевс в то утро был так добр… Тебе не страшно за меня?..»
Последнюю фразу я проглотил. Оглянулся с тревогой на Эдди. Он полусидел-полулежал в каталке с закрытыми глазами.
Внезапная мысль поразила меня: неужели именно тогда все началось? Отъезды Марии, мои броски из одного конца света в другой, одиночество Эдди… Неужели все случившееся — вызов террористов жителям небоскреба, приезд Марии, взрыв машины — было запрограммировано со дня рождения «Телекатастрофы»? Неужели Мария все это предчувствовала?
Еще одна строка удивительна в письме: «У нас будет ребенок, Джон. Сын».
О сыне мы говорили иногда целыми ночами. Рисовали его будущее. Распределяли роли. Я никак не мог представить его лицо. Видел лишь фигурку в клетчатом пальто — и все. Наверное потому, что сам носил в детстве серое клетчатое пальто.
— Слушай, — сказал Эдди, когда я закончил письмо, — ты не мог бы показать свой последний репортаж?
— Не могу. У меня нет пленки, — соврал я.
— Жаль. Спокойной ночи, отец! — Он покатил к себе. Ночью меня разбудил крик.
С Эдди случился приступ.
Медсестра, встретившая меня на пороге, с испугом указала на разбитый телевизор. Я сразу понял: Эдди отыскал репортаж и смотрел его.
— Рожи! — кричал Эдди, извиваясь в кресле. — Черные рожи! Они убили мать!
— Успокойте его! — сказал я сестре.
Мы провели ночь возле Эдди. Он то и дело вскрикивал, начинал тяжко дышать, пытался вскочить. Без матери я никак не мог успокоить его: не знал нужных слов, прикосновений, всего, что требуется заболевшему мужчине.
Наконец я задремал. И тотчас пробудился.
Вот он: я увидел своего врага и покровителя — Зевса!
Он сидел на золотом троне, головой упираясь в потолок, плечами занимая всю стену. В вытянутой левой руке держит богиню Победы, правой оперся о жезл с золотым орлом. Золотой плащ прикрывает бедра и ноги, обнажает мощную грудь великана. Буйные кудри, перехваченные золотым оливковым венком, обрамляют полное величия, красоты и покоя лицо.
Человек-бог пристально смотрит на меня.
Я вскакиваю с места, и статуя Фидия, одно из семи чудес света, превращается в дремлющую сиделку.
К счастью, Эдди не интересовался ни прессой, ни телевидением.
Американские и мюнхенские газеты буквально помешались на деле «чикагской дюжины», как окрестили арестованных террористов. Гибель Марии и Нэша описывалась во всех подробностях как месть террористов за сорванное дело. Меня осаждали звонки из редакций и телестудий, но я отказывался давать какие-либо комментарии. Человека, нажавшего кнопку и взорвавшего машину, найти не удалось.
Позже дюжину окрестили «чертовой», имея в виду тринадцатого, недостающего преступника, и «черной дюжиной». Вспоминались преступления, совершенные цветными. Им приписывались все на свете грехи. Никто уже не вспоминал, кроме, разумеется, следователей, что среди террористов «Адской кнопки» двое белых. Мир окрасился в контрастные черно-белые тона. Неприметный для глаз, разъедающий сознание обывателя расистский угар навис над Америкой.
Как обычно, на шумной истории, на чужом горе зарабатывались большие деньги. Несколько фирм выбросили в продажу дорогие черные платья «Мария» — последнюю модель жены, которую она нашла в далеких горных поселках Испании. В магазинах вывесили портреты Марии; дамы одевались в крестьянский траур из натурального шелка. Мой адвокат подал в суд на торговые фирмы, однако продажа модных платьев не прекратилась, так как моделью владела редакция «Супермода»; портреты сняли.
Сенатор Уилли, баллотировавшийся в президенты, выступил в столице Алабамы Монтгомери с пространной речью. Исходной точкой он избрал дело всем известной дюжины и, называя меня своим личным другом, советовал всем последовать моему примеру: бежать из перенаселенных городов на природу — в заснеженные пустыни, к подножию просыпающихся вулканов, в кукурузные и хлопковые плантации. Алабамские магнаты черной металлургии и текстиля аплодировали оратору. Смысл призыва был чересчур прозрачен: цветным, мигрировавшим в последнее время в города, надлежало вернуться на свои природные рубежи — в шахты, рудники, на плантации — туда, где было их исторически исконное место.
Грозный, косматый Уилли, как всегда, гремел, бросая в микрофон тяжелые фразы-глыбы, но теперь он напоминал мне не Линкольна, а разъяренного быка. Я знал механику составления предвыборных речей, но не предполагал, что борец за сохранение природы так быстро сменит свое амплуа. Впрочем, в следующей речи он мог пламенно говорить о негритянских гетто и исчезнувшей форели. Где-то в доме валялась телеграмма с выражением соболезнования от сенатора; я ее в свое время не дочитал: в ней было слишком много длинных фраз.
Что-то беспокоило меня во всей этой словесной кутерьме по поводу «черной дюжины», но что — я не мог понять. Иногда задумывался: кто они — те, кто хотел сыграть на моем убийстве? В памяти всплывала дурацкая фраза: «Джон отвечает за Джона». Большой Джон остался целехонек, я — тоже. Нет, все слишком театрально, запутано, а на самом деле, наверное, просто.
