Но вместо обычного Маришкиного «а вот и я!» эфир заполнил суровый и заспанный мужской голос.
— Ночные новости, — объявил он. — Экстренный выпуск. — И смолк.
Я напрягся. Таким вступлением и интонациями можно довести нервного слушателя не хуже, чем внеплановым «Лебединым озером».
— Что за новости? — оживился Пашка.
— Не знаю, — сказал я. — Надеюсь, не о нашествии на столицу зеленых человечков. А также голубых, синих и…
— В студии Сергей Дежнев, — вновь заговорил диктор. Повторил для слабослышащих: — Ночные новости. Экстренный выпуск. — И вдруг выдал: — Ночь, господа! — Пауза. — Пора любви и отдыха от трудовых будней. — Пауза. — Московское время. — Пауза. — Один час сорок две минуты. — Пауза. — Что в сумме составляет… — Продолжительная пауза. — Нет, уже сорок три минуты.
Тут, должно быть, ему удалось наконец собраться с мыслями, потому что дальше текст пошел без пауз, лишь с небольшими заминками, хотя и не менее странный.
— В Советский Союз с официальным визитом прибыл федеральный канцлер Австрии Фред Зиновац, — доложил выступающий и вдруг, неслыханное дело, рассмеялся. — Извините, вспомнилось. Просто сегодня четверг, а… По четвергам меня всегда заставляли проводить политинформацию в классе. Не сейчас, в школе… Хорошее было время, а? Советский Союз, Фред Зиновац, школа… Сейчас, правда, время тоже ничего. Один час сорок пять минут. Иначе говоря, без четверти два. Температура воздуха в столице… — Голос куда-то поплыл, затем вернулся, чтобы извиниться: — Прошу прощения, У меня термометр обледенел. Так что, по идее, ниже нуля. Хотя через три дня уже первое апреля, воскресенье. Красный день календаря.
На этот раз Пашка без лишних слов протянул руку к пульту, прерывая экстренный выпуск новостей.
— Нельзя, — с осуждением сказал он, — пить на работе.
— А за рулем? — спросил я. — Можно?
— И за рулем нельзя, — ответил Пашка, протягивая мне пустую чашку.
Я со вздохом плеснул в нее немного из бутылки и напомнил:
— Только закусывай. У тебя же мероприятие — не забыл? Смотри не посрами честь российской… Эй! Ты куда, балда, сахарницу потащил?
Выпроводил я его только в начале третьего.
— Напомни, чья завтра очередь звонить в семь утра? — спросил он перед уходом.
— Твоя, естественно. Мне по своей воле в такую рань не подняться, — ответил я и… не обманул, конечно, поскольку сам в тот момент был уверен в том, что говорю. но здорово ошибся.
Потому что без четверти семь меня разбудил звонок в дверь. Пятый или шестой: на предыдущие я не отреагировал, посчитав их продолжением сна.
Босиком прошлепал в прихожую, прищурившись, поглядел в глазок… и убедился, что все еще сплю и вижу кошмар, навеянный прослушанной на ночь сказкой.
«Алеутурук!» — вспомнил я, глядя на причудливый головной убор, целиком закрывающий вид на лестничную клетку. Но, приглядевшись, понял, что ошибся. Она просто не была красной, громоздкая соломенная шляпа с кожаным ободком вокруг тульи.
— Кто там?
— Это я, — донесся из-под шляпы знакомый голос.
— А чего сама не открыла? — проворчал я, открывая дверь.
— Я сумочку свою где-то… — сказала Маришка, шагнула в прихожую и прислонилась к стене, как будто этот единственный шаг отнял у нее все силы. Стянула перчатки, сняла идиотское сомбреро с целиком закрывающими лицо полями…
И тут уж я прислонился к стенке — так что теперь мы стояли друг напротив друга, как часовые по обе стороны от распахнутой настежь двери, — и не сполз по ней на пол только потому, что вовремя уперся ногой в полочку для обуви.
Господи, подумал я, какой интенсивный цвет!
Ее кожа и волосы были не бледно-зеленые, не цвета сельдерея или осинового листа, не мятные, салатовые или бамбуковые. Из тех полутора десятков оттенков зеленого, которые обязан знать и различать уважающий себя дизайнер, к ним ближе всего был изумрудный, возможно даже малахитовый.
Короче говоря, они были очень насыщенного, не просто зеленого, а ТЕМНО— и вместе с тем ЯРКО-зеленого цвета! И я не знаю, чем и как долго надо заниматься, чтобы добиться такой интенсивности!
«Убью, — с отчаянным спокойствием, какое приходит лишь в паре с похмельем, подумал я. — Вот сейчас покраснею и убью».
— Что же мне теперь делать? — спросила Маришка и подняла на меня глаза — зеленые от природы, а теперь позеленевшие до белков, в которых стояли слезы, то ли прозрачные, то ли того же цвета. Они больше не казались мне кукольными.
— Это зависит, — сказал я, — от того, что ты делала до этого.
— Я расскажу, — пообещала она. — Я все расскажу. И рассказала.
Цвет третий или второй, а то и шестой
НЕ РАЗБЕРЕШЬ!
Из-за этого нового ведущего с именем пулемета эфирная сетка поехата, как дешевый чулок. Первое время я просто не находила чем себя занять…
(Но ты ведь нашла, не так ли? В конце концов ты нашла?)
Сначала мы недолго посидели с Антошкой в курилке, я уже рассказывала…
(На маленьком черном диванчике, — вспомнил или домыслил я. — С такими тугими валиками подлокотников, что кажется, плюхнешься на них с разбегу — и лопнет кожа.)
…поболтали о том о сем, пока он не начал менять цвет. Потом…
(Неужели с ним? По большому счету, какая разница с кем? — но если с ним, то это не только мерзко, по и унизительно. Все в этом человеке неприятно мне: и лицо, и одежда — по принципу «готовь лыжную шапочку летом, а бейсболку — зимой», и душа, в существовании которой у него я сильно сомневаюсь… И ведь судя по цвету, — а рядом с «труколорной» зеленью Маришки я вчерашний со всеми своими глупыми и смешными воспоминаниями выглядел бы бледной тенью, — дело, увы, не ограничилось несколькими торопливыми прикосновениями и парочкой дружеских поцелуев. Да шнобель Коромыслова и несовместим с поцелуями.
Но променять меня на этого гундосого урода! За что? За то, как он «работает лицом»? Или не только лицом?
С другой стороны, именно Маришка всегда любила повторять, мол, любят не «за что», а «вопреки»… «А у тебя везде кожа такого мягкого фиолетового цвета?» — томно спросила она, на что Коромыслов ответил: «Ефть товко один фпофоб выяфнить это».)
…позвонила тебе, немного успокоилась. Минут десять просто пошлялась по коридору. Даже к Ванечке в каморку от скуки заглянула, но он уже собирался ложиться…
(Ванечка — это охранник из числа бывших десантников. Днем. А по ночам якобы сторож. Якобы — потому что весь пролет этажа, занимаемый студией, на ночь запирается на огромную сейфовую дверь и в дополнительной охране не нуждается. На самом деле Ванечке просто негде жить: жена выгнала из дому, поэтому он спит на работе. Наверняка для этой цели его каморка оборудована как минимум прогнувшейся до пола раскладушкой.
