Но как же раздражает иногда Маришкина манера называть всех интимными, уменьшительными именами! Антошка, Ванечка… Как она называет меня в разговоре с подругами? Сашечка? Шурочка? «Ах, ты уже ложишься?» — спросила она.
«Вообще-то да, — ответил Ванечка, нарочито неспешно прикрывая мускулистое тело шерстяным пледом. — Но ты не уходи, посиди со мной». «Да у тебя и сесть-то негде», — усмехнулась она. «А ты вот тут, на краешке», — деловито заворочался он.
«А не перевернется?» «Не должна».
Она села рядом, он нашел ее ладонь одной рукой, другую невзначай опустил на талию и прошептал: «Какая же ты хорошая. Правда! Не то что эта стерва…»)
…поэтому у него я не задержалась. Да и не хотелось ни с кем общаться после того, что случилось с Антошкой. Такое странное чувство: брожу неприкаянная, и, до кем о ни дотронусь, с кем ни заговорю — или как зта штука передается? — на кого ни взгляну, в общем, у того возникают проблемы. Совсем как смерть, только без косы..
Но я отпущу. Я обещала вчера, и я обязательно от пущу!
(Для меня или для него! Кому еще нравится, когда у тебя длинные волосы?
Теперь я всякий раз обречен задавать себе этот вопрос, заметив любое изменение в твоей внешности, костюме или поведении. Для меня или для него? Ради кого ты стараешься?!
Потом мы пили чай с Лизаветой, когда меня вдруг вызвал к себе Боровой. Я, честно сказать, не предполагала, что он в такое время может быть на работе. Думала утром его дождаться, чтобы выяснить отношения, а тут он сам пригласил…
(Вот почему Борового она не называет Геночкой? Или, допустим, Поросеночкиным? А ведь он на самом деле порядочный боров, ее директор. В смысле хряк. Сто двадцать килограммов; такой прижмет к стене — не отвертишься. К тому же, помнится, Маришка говорила, что ему незнакомо слово «нет». Даже в случаях, когда в чем-то не уверен, он всегда спрашивает: «да или не да?» Рассказывая об этом, она улыбалась!)
Я спросила его: что за дела? Почему мое законное время кем-то занято? Почему я должна выходить в полвторого, когда весь нормальный контингент уже выпал в осадок, остались одни отморозки? Не в таких, конечно, выражениях — мне приходится теперь очень тщательно подбирать слова, — но спросила.
(«Только не надо нервничать, — ответил он, вставая из-за стола. — Ничего необратимого пока не произошло. Еще не поздно вернуть все как было. — Он сделал шаг навстречу и изучающе заглянул в ее глаза. — Особенно если вы этого хотите».)
Но Боровой был готов к разговору. Мы побеседовали про рейтинг, про мое странное поведение во время последнего эфира. Он сказал: у каждого из нас есть множество личных проблем, но лучше бы вы, Марина, являясь на рабочее место, оставляли их за порогом. Наконец, признался, что основной причиной перестановок стал сам Фрайденталь. Он просто объявил, что будет выходить в эфир в полночь, поскольку все остальное его время занимают другие проекты.
Развел руками: ну не мог же я ему отказать!.. «Зато…» — сказал он и с хитрой улыбкой полез в сейф с явным намерением подсластить чем-то приятным горечь моего разочарования.
Я думала, бутылку коньяку достанет или что-то вроде, но вместо этого он показал мне диск «Ораликов». Новый! Еще нераспечатанный. Представляешь? Я в самом деле чуть было не оттаяла.
Дал подержать в руках, поглазеть на обложку, но когда я попросила послушать, забрал назад.
«Через три дня, — пообещал. — У нас договор, понимаешь? Первого апреля пробная партия диска уйдет на рынок, одновременно три станции, включая нашу, запустят его в ротацию. Раньше — нельзя».
Я взмолилась: «Ну пожалуйста! Не на студийном оборудовании, на обычном плейере. Разочек… Не приедут же они перед премьерой проверять сохранность фабричной упаковки!»
(«Откуда мне знать? А если приедут? Вы представляете, какие последствия для меня может иметь ваш „разочек?“ — спросил он и приблизился к ней еще на шаг. — Впрочем, если уж вам так не терпится стать первой слушательницей… А вам ведь не терпится, правда? Так да или не да?»)
Но он только повторил: «Нельзя. Невозможно», и бросил диск обратно в сейф поверх каких-то бумаг.
Когда я вышла из его кабинета, Боровой вышел тоже, практически следом. Даже дверь не закрыл, так спешил куда-то. Времени на то, чтобы запереть сейф, у него, по идее, тоже не было.
Не думай, я не сразу это сообразила, только минут через двадцать. До этого я молча страдала: жалела себя и проклинала несправедливое человечество. В особенности его отдельных представителей, которые сначала заставляют тебя выходить в неудобное время, потом задабривают диском любимой группы, но в руки не дают… Педанты параноидальные!
Потом мысль промелькнула про незапертый сейф. За ней другая: а что если позаимствовать диск — всего на часочек! — а потом незаметно вернуть на место? Упаковку можно аккуратно распечатать бритвочкой, потом заклеить. А если незаметно не получится, если шеф вернется к себе раньше, то просто положить ему на стол. Утром, когда придет Надежда Павловна мыть полы. Он ведь и не вспомнит завтра, клал диск в сейф или на столе забыл.
Но когда я второй раз шла к директорскому кабинету, я ничего такого, естественно, не планировала. Думала: сначала постучусь. Если Боровой на месте, спрошу о чем-нибудь, если его не окажется — просто загляну…
Постучалась. Не оказалось. Заглянула…
Ноги сами собой подвели меня к сейфу. Рука за диском протянулась. А там на обложке — солистка в новом имидже и названия песен… такие непривычные!..
Пойми! Я подумала, что умру, если потерплю еще три дня!
(И умерла бы, — согласился я. Как ни странно, эта мысль меня почти не тронула.)
О том, что сотворила, я поняла только в коридоре. За какую-то неполную минуту мир поменял цвета: теперь я уже проклинала себя и молилась, чтобы несправедливое человечество ничего не заметило, а его отдельные представители — в особенности.
Пока раздумывала, вернуть диск прямо сейчас или все-таки через часик, на автопилоте добрела до студии и там в дверях нос к носу столкнулась с Боровым. Он торопился в свой кабинет и этим отрезал мне путь к отступлению. А когда проходил мимо, так странно посмотрел на меня, как будто угол коробки от диска торчал у меня из сумочки или… в общем, как будто что-то было не в порядке.
Но я прошмыгнула мимо, прикрыла за собой дверь и попросила сердце биться не так громко.
Обычно я всегда успокаиваюсь, стоит мне оказаться в студии. Похожу между пультами, посмотрю, что за компакты приготовили к эфиру ассистенты, как мартышка перемеряю все наушники, покручусь немного в любимом кресле — и на душе становится тепло и спокойно. Приходит такое приятное чувство, знаешь, как будто ты наконец дома… Ну, или почти дома.
