Из этого эпизода я вынес следующую мораль: если тебя не убили сразу, это хорошая примета.
Очень скоро мы убедились, что на ровняге царит настоящее столпотворение. Кормильцы если и попадались, то только запряженные в волокуши. Зато кишмя кишел народ, причастный к власти. От всех остальных людишек, включая служивых, они отличались упитанностью и оптимизмом. Через каждые две-три тысячи шагов располагались заставы. Окрестные поля были беспощадно потравлены, а кусты вдоль ровняги загажены – верные признаки близости Ставки. Я уже знал, что прибыла она сюда недавно и пробудет недолго – пока не сожрет окрест все, что можно сожрать. После этого тут нельзя будет жить лет пять-шесть. Если этот край, к примеру, раньше назывался Приветьем или Сытью, то будет называться Запустьем, а может, и Сломищем. Встречал я уже такие места на своем пути.
Но сейчас жизнь здесь кипела. Люди пели, плакали, отдавали команды, хохотали, обжирались, просили милостыню, оглашали указы и меняли все, что придется, начиная от железных ножей и стеклянных кубков и кончая гнилой тыквой и человеческими черепами. Кого-то подсаживали в роскошные носилки, кого-то ловили всем миром, кого-то лечили раскаленными углями, кого-то публично уличали в прелюбодеянии. Почти все прохожие имели при себе бичи, и, по крайней мере, каждый второй этим бичом размахивал. Несмотря на ясный день, везде чадили факелы.
Сама по себе Ставка представляла собой некое беспорядочное нагромождение бревен, досок, балок, лиан, дерюг и всякого другого подобного материала. Это было не здание, а скорее намек на него. Для жизни оно было приспособлено не больше, чем пирамида Хеопса. Грубой и бездарной пародией на некогда существовавший грандиозный прообраз, символом, давно утратившим первоначальный смысл, Вавилонской башней в одну сотую натуральной величины – вот чем предстало перед нами главное (и наиболее почитаемое) сооружение столицы.
Ставку окружало пустое и сравнительно чистое пространство – не то площадь, не то плац. Резко контрастируя со всеобщей суматохой, здесь неторопливо прогуливались парами или в одиночестве, задумчиво созерцали окрестности какие-то трезвые, степенные люди, не похожие ни на служивых, ни на чиновников, ни на кормильцев. Наверное, философы или поэты, подумал я.
Судя по всему, наш путь лежал прямо вперед, но что-то определенно смущало конвоиров и не позволяло им пересечь площадь. Держась в тени кривобоких хибар, скользя в лужах прокисших помоев, спотыкаясь о тщательно обглоданные костяки каких-то неизвестных мне животных, мы двинулись в обход.
Возвышавшийся в центре площади уродливый и мрачный обелиск Хаоса невольно притягивал наше внимание. В полной абсурдности и нелепости его конструкции было что-то зловеще тревожное. В местах, положенных для окон, криво висели наспех сколоченные двери. Башни перекосились и были готовы рухнуть в любой момент. Ступени многочисленных лестниц были такой высоты, что по ним мог взбираться только великан. Толстые неотесанные бревна, предназначенные изображать колонны, расщепились и осели под тяжестью безобразного фронтона. Даже Яган, который, надо думать, созерцал подобное сооружение не в первый раз, вылупил свои гляделки. Конвоиры, старавшиеся глядеть только себе под ноги, заметили нашу вольность слишком поздно.
– Не сметь! – набросились они на нас. – А ну, морды отверните!
Но на нас уже обратили внимание. С людьми, находившимися на площади, произошла мгновенная метаморфоза. Одни устремились к Ставке и быстро заняли все входы в нее, другие с разных сторон бросились к нам. Не было задано ни одного вопроса, не прозвучало ни одного слова. Всех нас решительно и умело сбили в плотную кучу и проворно погнали прочь, предварительно обезоружив конвойных.
Лишь когда Ставка исчезла из поля нашего зрения, последовала команда остановиться. Старший конвоя принялся сбивчиво объяснять, кто он такой и куда его послали, кто мы такие и куда нас ведут. Люди, обступившие нас со всех сторон, внимательно слушали, но при этом не прекращали размеренно, без особой злобы бить его по морде.
– Отребье! Требух вонючий! – проникновенно говорили они. – Да как ты посмел осквернить своим подлым взглядом святое место! Да как ты ослепнуть не побоялся! Как ты дышать отважился! Уж если тебе, гад, другой дороги нет, ползи на карачках и глаз не поднимай!
Суровые ветераны падали на колени, катались в нечистотах, рыдали как дети, проклинали нас последними словами и молили о пощаде. В конце концов мольбы эти возымели действие, и конвойные были отпущены восвояси, избитые, но живые. Нас же троих ожидала совсем другая участь.
Думаю, что институт секретной службы зародился одновременно с человеческой цивилизацией. Древнейшие государства еще не успели окончательно оформиться, а уже стало ясно, что для их благоденствия и безопасности мало иметь преданную армию, ревностное чиновничество и прозорливое духовенство. Нужна еще одна сила, способная в случае необходимости поставить на место и вояк, и чиновников, и священнослужителей. Упоминание о первых рыцарях плаща и кинжала можно найти в Ригведе, Книге Мертвых, Ветхом Завете и Законах Хаммурапи. Ахейцы чтили не только бога воров и торговцев Гермеса, но и суровую Дикэ – покровительницу судей, доносчиков и полицейских. Уже в деятельности славного Одиссея просматриваются основные приемы этой до сих пор процветающей касты: слежка, провокация, наушничество, дезинформация, беспощадная расправа со всеми неугодными. Все это, правда, было еще по-детски наивно, хотя и не по-детски жестоко. Впоследствии наивности поубавилось, а жестокости прибавилось. Владыки, манкировавшие шпиками и сикофантами, теряли власть, а зачастую и жизнь. Цезарь, доверявший больше своей божественной проницательности, чем вполне конкретным доносам, был зарезан, как ягненок. Царь Иван Васильевич, окруживший себя опричниками, счастливо правил полсотни лет.
Здесь, на Вершени, нам пришлось иметь дело с довольно эффектной и вполне созревшей службой безопасности. Созревшей в том смысле, что собственное благо и процветание она ставила намного выше блага и процветания государства, не говоря о благе и процветании народа. У нормального человека вид преступника вызывает печаль и брезгливость, у филера же – удовлетворение и радость. («Посмотрите, люди добрые, какого мы орла повязали! Не зря, значит, свой хлеб едим!») Если предатели и шпионы вдруг исчезнут, их придется придумать, ведь иначе автоматически должно исчезнуть и тайное воинство сыска.
Отсутствие общедоступной письменности, дактилоскопии, компьютерной техники и паспортного режима, конечно, затрудняло точную идентификацию наших личностей. Карточек и информационных банков здесь нет, зато есть очень много специально натасканных людей, чье основное занятие – глядеть и запоминать. Одни глазеют в войсках, другие – в тюрьмах, третьи – в деревнях, четвертые – на крутопутье. Долгой и упорной тренировкой можно развить в себе любую способность. Есть люди, мышцей века поднимающие гантели или наизусть цитирующие телефонные справочники многомиллионных городов. Профессиональный соглядатай, один раз в жизни увидевший человека, должен всегда помнить, где, когда и при каких обстоятельствах это произошло.
