— Я пойду во двор.
— Ты на небо-то погляди, — сказала мама. — Вот-вот ливень хлынет.
Вскоре, действительно, пошел дождь. Правда, ливнем его нельзя было назвать, но все равно пришлось остаться дома. Мама вынесла на балкон горшок со столетником и вернулась к своему шитью.
Миша нащупал в кармане пуговицу и долго не мог припомнить, как она попала туда. Наконец припомнил и сказал:
— Мама, пришей, пожалуйста, эту пуговицу к наволочке. Я нечаянно оторвал.
— Хорошо. Положи пока в мою коробочку.
Он положил пуговицу в мамину рабочую коробку и пошел в переднюю, хотя прекрасно знал, что Саня унесла оттуда свои инструменты. И вчера, и позавчера, по вечерам, когда Сани уже не было, здесь, в углу, стояло ведро и из него торчала рукоятка мастерка. Теперь угол был пуст. Только чудом ведро могло снова оказаться в передней — ведь Миша сам видел, что Саня взяла его с собой. Становилось ясно, что завтра Сани уже не будет здесь. Она вообще не будет больше приходить сюда. Она теперь должна работать не в четырнадцатой квартире, а в двенадцатой. Внизу, на шестом этаже.
Вернувшись в комнату, Миша немного повертелся возле мамы, потом втиснулся между ней и машиной и сказал самым умильным голосом, на какой только был способен:
— Мамочка, давай поиграем в бильярд!
— Ты же видишь, что я работаю, — сказала мама, погладив его по голове. — Мне еще тысячу дел надо сделать. Ты так растешь, что все прошлогоднее тебе уже коротко. Посмотри — курточка почти еще новая, а рукава только чуть-чуть ниже локтей. Нужно хоть трусиков тебе на лето запасти. А тащить с собой на дачу машину я не хочу.
Она еще раз погладила его и добавила:
— Поиграй, маленький, сам.
Миша стал играть на бильярде сам. Его воображаемым партнером был Олежка. Миша делал ход за себя, потом — за Олежку. Для правдоподобия он даже кий каждый раз менял. Только, играя за себя, он очень старался, а играя за Олежку, был почему-то не так старателен. Если во время собственного хода он нечаянно делал подставку, то, изображая партнера, отводил глаза от шарика, нависшего над самой лузой, а выбирал что-нибудь посложнее. Настоящий Олежка, конечно, мог иной раз второпях не заметить подставки, но изображать такую рассеянность, когда сам только что подставил шарик, — это было для Миши делом весьма нелегким.
«Рассказать маме? — думал Миша, прицеливаясь в металлический шарик. — Рассказать или не надо?» Ему очень хотелось поделиться с мамой, рассказать о том, как он чуть не упал с балкона, как Саня спасла его. Мама ужаснулась бы сперва, а потом очень обрадовалась бы, что все так хорошо кончилось. И она сказала бы, наверно, что Саня молодец, что Саня — просто прелесть какая хорошая! «Мне она сразу понравилась, — придумывал Миша мамины слова, — а теперь я даже не знаю, как ее благодарить! Что бы с нами было, если бы не она!»
Может быть, мама говорила бы какими-нибудь другими словами, но во всяком случае она хвалила бы Саню, и Мише это было бы очень приятно. Жаль только, что для этого пришлось бы рассказать и о своей попытке перелезть через перила. Мама, конечно, очень рассердилась бы. И — кто знает? — может быть, она так ругала бы Мишу, что забыла бы даже похвалить Саню… Рассказать маме или не рассказывать?
— Мама, — спросил Миша, — скажи, пожалуйста… Паша — это мальчик или девочка?
— Пашей и мальчик может быть, и девочка.
— Как это?
— Очень просто. Вот ведь Саней тоже может быть и девочка и мальчик — и Александра и Александр. Или, например, Женя. Если девочка — это Евгения, а мальчик — Евгений.
— А Паша? Как тогда?
— Паша — это чаще всего Прасковья.
— А если мальчик? Тогда — Прасковий?
— Нет, Мишутка, такого имени у нас нету. Если мальчика называют Пашей, значит, его полное имя Павел.
— Почему Павел? Ведь Павел — это, мамочка, Павлик!
— Ну, Павлик, — рассеянно согласилась мама, вставляя нитку в иглу машины.
— Значит, Паша — это девочка?
— Вот неотвязный! Я же тебе сказала, что и девочка может быть, и мальчик. Павла можно Павликом называть, а можно и Пашей. Ведь называют же Александра и Сашей, и Саней, и Шурой. Кому как нравится. Но, по-моему, сейчас Пашами чаще называют девочек. А почему ты спрашиваешь?
— Просто так.
Папа говорил, что «просто так» — это не ответ. Миша и сам понимал, что это не ответ. Но мама никогда не обижалась и не переспрашивала, если Миша все-таки отвечал «просто так».
Миша попытался еще немного поиграть на бильярде, но скоро бросил. Играть одному было совсем не интересно.
Он подошел к балконной двери и притронулся носом к стеклу. На дворе уже стемнело, дождь все не переставал. Мише вспомнились Олежкины слова: «Поштукатурят, разберут все, погрузят на машины и увезут. Увезут и — конец». Да, Миша чувствовал, что праздник подходит к концу. И даже гораздо раньше, чем предполагал Олежка.
Сотни капель бежали по темному стеклу, то и дело сталкиваясь, сливаясь в тонкие струйки, меняя свои крохотные, недолговечные русла. За спиной мерно стучала мамина швейная машина.
•
Миша знал, что рабочие приходят к восьми утра, но поднялся он почти за час до этого, когда мама еще спала.
Внизу, во дворе, управхоз разговаривал о чем-то с дворничихой. Люди торопливо проходили на работу. Старичок из третьей квартиры вывел на прогулку трех фокстерьеров. Самые ревностные из хозяек уже выходили с сумками на рынок, но иные из них надолго останавливались поговорить либо с управхозом, либо со старичком собачником, либо друг с другом.
Мама встала и позвала Мишу завтракать. Сразу после завтрака Миша снова вышел на балкон. Во дворе работа уже кипела, видны были рабочие возле лебедок, возле растворомешалки. Но самих штукатуров, работавших на лесах, с балкона не было видно.
Работает ли сегодня Саня? Здесь ли она, близко, под балконом, или где-нибудь совсем в другом месте? Миша прислушался. Во дворе было шумно, множество звуков неслось со всех сторон. Слышно было, что кто-то работает и здесь, поблизости. Саня это или кто-нибудь другой? Миша тихонько произнес ее имя — так, что сам еле-еле расслышал. Потом произнес немного громче, но так, что опять никто, кроме него, не мог услышать. А окликнуть ее громко, не видя ее, не зная даже, она ли это, Миша не решился.
Он сбежал вниз, во двор, и разглядел на лесах Саню. Да, конечно, это была она — Миша сразу узнал ее по пестрому платью, по белой повязке на правой ноге, чуть пониже колена. Саня работала почти под самым Мишиным балконом, всего в двух или трех метрах. Потом меж досок лесов показалось ее лицо, она рупором приложила ко рту руки и крикнула:
