— Половина девятого, а рабочих никого нет.
— Сегодня воскресенье, — сказала мама. — Сегодня они отдыхают. Выпей, Мишутка, стакан молока, и поедем встречать папу. А завтракать будем уже втроем, когда вернемся.
Поехали на вокзал, встретили папу, вернулись домой, и мама сказала, чтобы папа сразу же примерил свои новые туфли. А Миша все время приставал с разговорами о недостающем бильярдном шарике. Папа примерил туфли и сказал, что они ему «в самый раз». Тогда мама пошла готовить завтрак, а папа взял с бильярда кроватный шарик и привинтил его на место, к спинке кровати; достал в передней лыжную палку, провел ею под диваном и оттуда выкатился бильярдный шарик, считавшийся пропавшим. Миша и обрадовался и немного смутился, потому что несколько раз искал в этом самом месте. Впрочем, даже мама искала здесь, но тоже не нашла.
Потом папа умылся, а вытираясь, велел Мише согнуть руку, пощупал мускулы и сказал:
— Ну что ж, по-моему, неплохо. Этим летом обязательно научу тебя плавать. Как приедем на дачу, чуточку разберемся и сразу — на речку.
— А там… — начал было Миша, но остановился, задумавшись.
— Что?
— Там крутояр есть? — спросил Миша, проводя по челке тыльной стороной руки.
— Крутояр? — переспросил папа. — А вот мы как-нибудь выберемся в поход, пойдем вдоль по берегу и отыщем крутояр. Обязательно отыщем.
Он повесил полотенце, внимательно поглядел на Мишу и, обращаясь к жене, сказал:
— Здóрово Мишка изменился за этот месяц. Совсем взрослый парень!
— Ты бы еще дольше ездил! — улыбнулась она. — Тогда и вовсе бы сына не узнал.
Сели завтракать. За завтраком мама сказала, что папа, наверно, очень устал в дороге, но он ответил, что, во-первых, совсем не устал, а во-вторых, нельзя больше откладывать переезд — так все лето может пройти!
И в тот же день переехали на дачу.
Глава первая, мемуарно-лирическая
Я был уверен, что это звонят из редакции: когда же наконец будет готов обещанный очерк? А очерк не получался. Но в ответ на мое тихое «слушаю», исполненное готовности выслушать любые упреки, в трубке вдруг раздалось:
— Это ты, Тарзан?
— Да, Лисица, я.
Конечно, это была Лисица, я сразу узнал ее голос, хотя не слышал его три года. Больше трех лет.
— Ты можешь сейчас приехать ко мне?
— Сейчас же?
— Да.
— Могу. Форма одежды?
— Нет, ты неправильно меня понял, я не в гости зову, у меня никакого торжества. Скорее наоборот. Мне просто нужна твоя помощь. Ты знаешь адрес?
— Да, у меня записан.
Еще бы мне не знать их адрес! Когда они с Левкой справляли новоселье, я весь вечер проторчал под окнами…
— Лучше всего возьми такси. Если у тебя нет денег, я уплачу.
— Спасибо, на такси у меня найдется.
— Я жду.
— Хорошо, сейчас приеду.
Что же стряслось с Лисичкой? В ее голосе звучала нешуточная тревога.
В машине я все время думал об этом, перебирал в уме всевозможные варианты. Мне было приятно, что я сразу узнал ее голос, даже измененный волнением. Впрочем, как же я мог не узнать: кто еще стал бы называть меня Тарзаном? Немногие, совсем немногие. Школьные клички — это ведь не просто прозвища, это еще и пароли школьного братства.
Кажется, это было в седьмом классе. Кто-то притащил истрепанную книжонку Эдгара Берроуза «Возвращение Тарзана». Мы все ее прочитали. Кто — дома, кто — на уроках; кто — скептически кривясь, кто — искренне восторгаясь. Тогда-то и прилепилась ко мне эта кличка. Шел урок физкультуры, девчонки были свободны и сидели на матах, а мы занимались на коне, отрабатывали опорные прыжки. Мне удалось довольно сносно прыгнуть, учитель сказал: «Отлично!» А Лисица тут же отозвалась с мата: «И прыгает отлично, и волосатый, как обезьяна, — настоящий Тарзан». Так и окрестили с ее легкой руки.
Сама-то она стала Лисицей еще раньше — с шестого или даже с пятого класса. Кто-то придумал песенку-дразнилку:
Лизка-Лиска, Лиска-Лиса!
Рыжая Лисица, злая, как оса!
Насчет злости — это была клевета. Если чем-нибудь Лизка напоминала осу, так только поразительно тон кой талией. Вспыльчивая — да, насмешница — да, но вовсе не злая. Наоборот, она всегда готова была выручить товарища, подсказать, хотя не раз ей за это крепко влетало. Вообще-то она делала это очень ловко, но иногда все-таки попадалась, а некоторые учителя ужасно этого не любят. Тем более что, будучи мастером подсказывать, она, прямо скажем, отнюдь не была мастером отвечать, если сама стояла у доски.
А вот рыжей она действительно была… Хотя почему «была»? Не стала же она краситься, надеюсь! Рыжей она была до ослепительности, хоть жмурься. Совершенно лисьей масти девчонка!
Я влюблялся в нее много раз: в каждом классе по-новому. Но началось это, по-моему, с того изумления которое я испытал, впервые увидев ее. Значит, с пятого класса: первые четыре года она училась в какой то другой школе.
Волосы ее круглый год пылали ярким пламенем осенней рощи, а веснушки, как им и положено, появлялись только весной. Но ранней-ранней, так что именно по ним мы и узнавали о том, что зима прошла. Весеннее солнце их зажигало или они прилетали раньше, его вестницами? Я, во всяком случае, раньше замечал их, а потом уж солнце. А зимой ее лицо был того немного розового цвета, который, будь он хоть чуть-чуть менее розов, еще казался бы белым. Как снег, едва тронутый лучами зари. Зимой не было для меня во всем мире ничего милее этой чистейшей ровной розоватости ее лица. А каждую весну я убеждался, что еще во сто крат милее две веселые стайки веснушек, которые свободно располагались по обе стороны носа нашей Рыжей Лисицы.
Перед выпускными экзаменами в нее влюбился мой лучший друг Левка. Впрочем, он такой же Левка, как я — Тарзан: на самом деле («в миру», как говорила Лисица) он Юрка Левченко. Левченко — Лев, а Лев — Левка. Так Юрка Левченко стал Левкой Юрченко.
После школы Лисица уехала из Ленинграда с родителями: ее отец — офицер, его перевели в Свердловск. Я поступил в университет, на филфак, Левка — в институт живописи. Из двух его увлечений — биологией и живописью — второе победило.
Мы с ним дружили по-прежнему, говорили обо всем на свете с полной откровенностью. Обо всем, но только не о ней. Это у нас повелось еще со школы, с тех пор, как мы чуть не рассорились из-за нее. Чуть — молодые петухи! — глотки друг другу не перегрызли. С тех пор действовало между нами молчаливое соглашение: о ней — ни слова. Этой темы в наших разговорах не существовало. Табу!
