— Что же ты думаешь с ними делать, Андрюша? — спрашивает заинтересованная старушка.
— Поеду в Петербург, а если нужно будет — за границу.
Арина Семеновна грустно потупилась.
— Ты уж меня опять покидать собираешься, — промолвила она после непродолжительного молчания. — И поглядеть-то на тебя не успеешь…
— Что же делать, мамочка? Я просто не могу быть покоен, пока не разъясню этой тайны. С того самого дня, когда я нашел эти таблицы, меня все как будто подталкивает, точно что-то все шепчет мне в уши: "скорее! скорее!"
— Это наваждение, Андрюша. Зачем ты впутался в эту историю?
— Полноте, маменька! Какое наваждение? Меня просто мучит любопытство и кроме того, — что уже таить от вас, — желание славы, желание стать на ряду с Шампольоном, Раулинсоном и другими счастливцами, открывшими для науки целую, неведомую до того область истории…
— Может быть, ты и прав… А все-таки мне страшно. Эти чудеса, эти языческие идолы… Что, если это наваждение? Ох, боюсь за тебя, Андрюша… Оставался бы лучше в Грачевке!
Но Андрей Иванович был непоколебим и две недели спустя после этого разговора, не успели еще дороги исправиться как следует, как уже Арина Семеновна снова стояла на крылечке своего дома, утирая платком крупные слезы, катившиеся по ее побледневшим щекам, и крестя дрожащей рукой отъезжающую кибитку, в которой ее Андрюшенька отправился на Сколино — ближайшую железнодорожную станцию для всего Пошехонского царства.
Через два дня после отъезда из Грачевки мы встречаем Андрея Ивановича уже в Петербурге. Раздобыв в адресном столе нужный адрес, он плетется на растрепанном Ваньке по Васильевскому острову.
— Десятая линия, номер семьдесят восьмой… должно быть, здесь… стой тут, любезный!
Андрей Иванович слез с дрожек и вошел в подъезд. На стене висела черная доска, с номерами квартир и фамилиями жильцов. "№ 14-й, — прочел Грачев, — D-r. Ликоподиум".
— Где у вас четырнадцатый номер? — спросил Андрей Иванович, войдя в довольно темный коридор.
— Наверх пожалуйте, — отвечала вертлявая горничная, гремя накрахмаленными юбками: — вот сюда по лестнице, в третьем этаже.
— А дома он теперь?
— Дома. — Куда им деваться?
В коридоре третьего этажа, оказавшемся несколько посветлее нижнего, Грачев нащупал дверь, над которой на белой стене было выведено черной краской "№ 14". Шаркнув о косяк спичкой, Андрей Иванович с ее помощью, нашел медную позеленевшую дощечку и с трудом разобрал на ней: "D-r. Ликоподиум". Другая спичка помогла ему найти ручку звонка. Андрей Иванович дернул звонок и прислушался: послышался слабый дребезжащий звук, не вызвавший в ответ ни малейшего движения. Он позвонил еще и еще — тот же результат, он с ожесточением задергал ручку звонка, — звук нисколько не усилился и дверь по-прежнему оставалась запертой.
"Что они — спят что-ли?" — подумал Андрей Иванович и сильно потянул за скобу двери. Дверь тотчас распахнулась, — вероятно, разогнулся дверной крючок. В довольно темной прихожей он рассмотрел две двери. Андрей Иванович отворил ближайшую — темно и пусто, он отворил другую — оказалась довольно просторная и светлая комната с тремя большими светлыми окнами. У среднего окна стоял раскрытый ломберный стол с потухшим самоваром, налитым стаканом чаю и початой булкой на тарелке. У крайних окон стояли два одинаковых письменных стола, заваленных бумагами и книгами. За письменным столом налево сидел, согнувшись над микроскопом, широкоплечий худощавый господин со спутанными совершенно белыми волосами и такими же пышными бакенбардами.
Это был доктор Карл Карлович Ликоподиум.
Андрей Иванович подкрался к нему сзади и вдруг сильно потряс за плечо. Доктор в испуге обернулся и уставил на гостя свои бледно-голубые близорукие глаза.
— Ну, чорт с маслом, отчего ты не отпираешься? — крикнул Андрей Иванович.
— Фу, чорт с маслом, Грачев! — обрадовался хозяин, вскакивая со стула. — Откуда ты?
— С луны.
Приятели обнялись и расцеловались.
— Я, брат, у тебя крючок сорвал.
— Не важно. Не ты первый, не ты последний. Срывают.
— Неужели ты не слышишь звонка?
— Да займешься, знаешь, ну и не слышно.
— А разве у вас нет уже вашего личарды[11]?
— В портерной.
— Постоянно?
— Нет, но знаешь…
— А, понимаю: "Когда не требует поэта"… А где Вильгельм?
— Тю-тю, брат… — Доктор свистнул.
— Что такое? — встревожился Грачев.
— За границей.
— Ах, чорт возьми! Это досадно.
— Еще с осени. Все со своей филологией возится. И ведь вот — чорт с маслом! — в кого он у нас уродился? Все Ликоподиумы, сколько мне известно, были медики.
— Никого меньше аптекаря?
— Никого. А Вильгельм — филолог!
— А я, было, к его филологии хотел обратиться.
— Ну, брат, не взыщи.
— Слушай, Карл. Не можешь ли ты мне помочь?
— В чем дело? Садись. Говори.
Доктор сел, оседлал нос пенсне и воззрился на Грачева.
— Фу, чорт с маслом! Где ты так обгорел?
— На острове Опасном. Ведь я же тебе рассказывал?
— Так я тебе и поверил, держи карман! Это мистификация какая-то.
— Пусть будет мистификация. Так слушай…
— Постой. Я еще не завтракал. Давай чай пить.
— Не видал я твоего холодного чаю!
— Митрофан мигом подогреет.
— Где еще возьмешь ты Митрофана? Сам что ли в портерную побежишь?
— Чорт с маслом! Зачем мне бегать, когда у меня есть телеграф?
— Любопытно!
— Поучайся.
Доктор взял со стула крышку со шляпной картонки и поставил ее на среднем окне на ребро, белой стороной наружу.
Грачев расхохотался.
— Ну, брат не даром говорится, что немец обезьяну выдумал.
— Где тут немец? Какой немец? — рассердился доктор, имевший слабость выдавать себя за русского. — Я кровяной русский, не хуже тебя.
— Ну? Какой же ты русский, если кровяной, - подсмеивался Грачев, закуривая сигару и вытягиваясь на кушетке. — Вот, тебя и зовут Карлом… Разве это русское имя?
— А разве ты жид, что тебя Андреем зовут? — закипятился доктор: — Ведь это жидовское имя?
— Фу, чорт с маслом!
— Ну-да, чорт с маслом, — вот тебе еще доказательство: у немцев чорт с маслом, а у русских без масла.
— Повторяешься, брат! Слышал я твою остроту еще, когда ты в первый раз из Пошехонья с толокном приезжал.
Андрей Иванович расхохотался.
— Ах, ты, немчура этакая! Когда же я из Пошехонья с толокном приезжал? Да и опять-таки: Пошехонье Ярославской губернии, а я — Костромской.
