— Вот нашел — маятно! Да я там сижу, как в комнате, на меня ветерком не пахнет, — лежу себе на диванчике с книжкой да поглядываю по сторонам, точно в панораме… Да сиди же ты, Захарыч! Что ты опять тормошишься? Ведь и без того устал. Разве я этого сам не сделаю? У себя, на острове, я все время сам и пек, и варил.
— Как прикажете, сударь, только…
— Ну, вот, я тебе приказываю, чтобы ты сидел и отдыхал.
— Слушаю, сударь.
— Где же твоя носогрейка? А то на — вот тебе сигару — кури.
— Покорнейше благодарю. Это что же, сударь: я, значит, буду барином, а вы мне служить будете?
— Пора и мне послужить. Ты уж довольно послужил на своем веку, — вон какого вынянчил…
— А не зазорно это будет, сударь?
— Чего там зазорно! Ну, вот и все готово. Садись сюда к столу и давай ужинать.
На этот раз Арине Семеновне плохо спалось. Всю ночь она что-то грезила, но что именно, — Бог весть. Проснулась она до петухов, тихонько оделась и вышла в залу посмотреть, не видать ли Захарыча. С вечера она приказала разбудить себя тотчас, как Захарыч приедет. Значит, не приехал, коли не разбудили. И чего он там застрял? Уж не случилось ли чего с ним? Человек он не молодой, долго ли до греха. Бродит старушка от окна к окну, — нет, ничего не видать.
Начало светать. Встала Арина Семеновна на молитву, а сама все в окошко посматривает. Вот покраснели лесные верхушки, вот из-за синего бора выглянул красный пылающий глаз и послал прямо в окна залы целый сноп ярких, ослепительных лучей. На кухне зашевелилась Анисья. Из рабочей избы прошли бабы с подойниками на скотный двор. Конюх Яким вышел с ведром к колодцу, умылся прямо из под желоба, ежась от студеной воды и утреннего холода, и понес воду на конюшню. Пристально смотрит Анисья Семеновна на дорогу и не раз какая-нибудь шальная ворона издали казалась ей всадником и заставляла по-прежнему биться ее старое сердце.
Вот Анисья покормила птиц и внесла в столовую кипящий самовар. Заварила Арина Семеновна чай, а сама опять у окна… Что это — как будто там мельтешит? Опять не ворона ли?
— Анисья! Анисья, поди-ка сюда! Да иди скорее! Чего ты там копаешься? Посмотри-ка в окно, не лучше ли у тебя глаза то будут, не посвежее ли… Гляди-ко: что это там чернеется? Видишь, вон, как будто движется даже… Видишь? Ворона, что-ли?
Анисья, вытирая руки фартуком, несколько времени стойко, пристально глядела в окно.
— Зачем ворона? — говорит, наконец, она: — это как будто кто-то едет… Да как будто не один… Не разберешь издали-то…
Наступает молчание. Обе старушки напряженно смотрят в окно, изредка меняясь короткими замечаниями.
В комнату стремительно влетает хорошенькая черноглазая Сонька, племянница Анисьи и любимица Арины Семеновны.
— Андрей Иваныч едут! Андрей Иваныч едут! — кричит она, хлопая в ладоши и припрыгивая.
— Андрюша? Андрюша! Где он? Где? — всполошилась Арнна Семеновна.
— Да вон они, — говорит Сонька, указывая на черную точку, которая давно уже привлекала внимание обеих женщин.
— Что ты врешь, оглашенная? — сердится Анисья: — Это-то мы и без тебя видим. Где же барин?
— Да это барин и есть. Вон они впереди на Ваське едут, а за ними на Кауром Захарыч тащится… а вон перед ними Брутка скачет!
— Да где ты все это видишь? — волнуется Арина Семеновна, тщетно стараясь разглядеть черную движущуюся точку. — Уже не врешь ли ты, девка?
— Что это вы, барыня! Разве я стану врать, да еще в этаком-то деле? Как это вы не видите? Вон, барин едут, а за седлом у них что-то привязано — не то корзинка, не то чемодан.
— Ну, и глаза же у тебя, Сонька, — говорит одобрительно Анисья. — Вот, барыня, вчерашний-то сон в руку…
Но Арина Семеновна ничего уже не слушает, бегает от окна к окну, крестится и шепчет: "Андрюшенька едет. Андрюшенька! Слава, тебе, Господи, дождалась, привел Господь…"
Вот уже и она, своими старческими глазами, может различить, что едут два всадника, и в переднем ее материнское сердце отгадывает ненаглядного Андрюшеньку. Жаль только, что досадные слезы, застилающие глаза, все мешают рассмотреть в подробности, каков то он стал за эту зиму, не похудел ли, ведь чужая сторона — не родная матушка… Несколько раз старушка порывалась выбежать на крыльцо, но ее удерживали то Анисья, то Соня.
— Да что это вы, барыня! Куда вы? Ведь они еще далеко, — говорила Соня, отводя Арину Семеновну от двери: — Вот, глядите-ка, они и до поворота еще не доехали.
— Помилосердуйте, барыня! Чего вы тревожитесь? — поддерживала ворчливо Анисья. — Успеете наглядеться-то… да право! Еще простудитесь…
Но когда, наконец, всадники въехали в ворота и легкой рысцой затрусили по двору, тут уже никакие силы не могли удержать Арину Семеновну в комнате. Не успел еще Андрей Иванович слезть с коня и подняться на лестницу, как старушка уже с радостным причитаньем повисла у него на шее. Привыкший к такого рода встречам, Андрей Иванович не растерялся: он не стал убеждать распустившуюся Арину Семеновну идти скорее в комнату, чтобы не простудиться, — он просто принял ее в свои сильные объятия и осторожно, как ребенка, внес в столовую. Арина Семеновна тоже привыкла к таким пассажам. Успокоившись несколько от волнения, она с довольной и в то же время гордой улыбкой взглянула на своего широкоплечего сына.
— Какой ты сильный, Андрюша, — заговорила она, качая головой и утирая слезы: — Смотри-ка, меня, как перышко, донес.
— Вас-то, маменька, не мудрено донести, — шутил Андрей Иванович, нежно целуя руки старушки: — вы, ведь, у меня совсем маленькая.
— Маленькая! — весело смеялась Арина Степановна, то трепля по щекам, то разглаживая волосы своего ненаглядного Андрюши. — А помнишь, как я тебя на руках носила?
— Как же не помнить, маменька? Ведь это совсем недавно было, — всего каких-нибудь лет двадцать шесть или семь тому назад.
— Уж и двадцать семь! А впрочем… Как время-то бежит! Кажется, ведь, совсем недавно… Однако, что же это я? Ты чать голоден, голубчик? Чего тебе, Андрюшенька — чаю или кофею? Или, может быть, котлеточку сначала скушаешь?
— Чаю, маменька, чаю да со сливочками! И от котлеты не откажусь. Только погодите, — умоюсь, а то, видите, весь я в грязи.
— Ну-ну, иди, голубчик, умойся, переоденься, а я тебе все приготовлю.
Через несколько минут Андрей Иванович явился к чайному столу умытый, причесанный, в чистом белье — совсем франтом. Новые объятия, новые поцелуи.
— Да как же ты загорел, Андрюша! — воскликнула Арина Семеновна, вглядевшись в сына: — Давича я думала, что это от грязи, а ты совсем как есть арап.
