— К операционному, — напомнил врач.
Водитель молча правил. Врач все еще оттирал руки марлевой салфеткой. Он проговорил, всматриваясь в лицо раненого:
— Яков Борисович, прямо с кислородом — в операционную.
Фельдшер уже отпирал дверцу. Машина задним ходом подвернула к дверям операционного корпуса, взвизгнули по рельсам колесики носилок, и поспешно, приседая под тяжестью, фельдшеры понесли носилки в дом. Дождь ударил по вялому боку кислородной подушки.
…Выйдя из операционного, врач сказал водителю:
— Не напрасно гнали… Сам Ямщиков дежурит — взял на стол…
Хирург был похож на носорога — морщинистый, свирепо-невозмутимый, «сам Ямщиков». Он вышел с растопыренными руками, окинул взглядом свой оркестр — ассистентов, сестер, анестезиологов. Проговорил:
— Открываем полость. Печень будем штопать…
И наступила Великая Тишина. Печень была очень скверная. Через полчаса хирург спросил:
— Пульс?
— Норма.
— Я спрашиваю: пульс?!
— Иван Иваныч, норма! — отвечал анестезиолог.
— Врете!
Первый ассистент смигнул с ресниц пот, нагнулся к кардиографу:
— Не врет, Иван Иваныч. Пульс восемьдесят…
Иван Иванович только покосился — свирепо, поверх маски… Руки его укладывали печень, как тесто в форму.
— Я вам еще не врал, Ван-Ваныч… У него насос вместо сердца, право… Идеальный какой-то больной. Дышит как дельфин, — сказал анестезиолог.
Иван Иванович фыркнул в маску. Несколько минут в операционной молчали, только сестра шепотом считала салфетки, чтобы не забыть кусок марли в брюшной полости. Потом хирург сказал в пространство: «Шейте…»
Третий врач передвинулся на его место и стал зашивать полость, стремительно протаскивая иглу и завязывая узелки. А профессор Ямщиков затопал вокруг стола. Руки он нес перед собой, как два флажка. Посмотрел, проговорил:
— Веко!
Раненому приподняли веко, и хирург посмотрел зрачок. Глаза самого профессора были лишены ресниц, воспалены и свирепы. Он фыркнул, повел маской и приказал:
— Готовьте челюсть. Руки. Все готовьте! Ира! Позвони моей. Скажи, сам обедать не придет. Скажи, апостола режет…
«Резал» Иван Иванович до ночи — пациент упорно дышал, и сердце действительно работало как насос. Утром же профессор, едва вошел, осведомился — жив ли оперированный. Оказалось, жив… Ямщиков отправился в бокс, пофыркал и вдруг приказал:
— Ира! Швы смотреть!
— Где, Ван-Ваныч?
— Брюшину.
Июньское утро сверкало за окном — за спиной профессора. Дождь лил ночь напролет. Светило солнце, а с деревьев еще капало.
— …Эт-та что такое?! — шепотом спросил Ямщиков.
— Соединительная ткань, — пискнула Ира.
— У, академик… Поди сюда. Слушай. Никого к больному не допускать! НИКОГО! Сма-атри…
— Посмотрю, Иван Иваныч, — пропищала Ира. По ее лицу было видно — умрет, никого не пустит…
Ямщиков стремительной носорожьей побежкой покатился к административному корпусу и через минуту был в кабинете профессора Потосова, директора Института Скорой помощи.
— Дорогому гостю! — удивленно пропел директор.
Ямщиков пренебрег его удивлением и спросил:
— Смотрел вчерашние операции?
— Пока администрирую. Что? Были происшествия?
— Происшествия? Зачем же?.. Были операции… — отвечал Ямщиков. — Поинтересуйся, — и положил на стол тетрадочку — историю болезни.
Черные, по-восточному изогнутые брови профессора Потосова полезли вверх и согнулись, как вопросительные знаки.
— Довезли из Караваева?! — воскликнул директор.
— Так точно. Я прооперировал.
— Печень?
— Все. Печень, череп, ребра извлек. Ноги сколотил. Руку еще. Пузырь зашили…
— Ты отчаянный человек, Иван! Ночью он умер, конечно?
— Живет.
— Ну и здоровяк!.. Поздравляю, Иван! Рискнул — выиграл!
— Ты не прыгай, — сказал Иван Иванович. — Помнишь, был секретный циркуляр? Здесь читали, в твоем кабинете?
— Что-то помню, — выжидательно сказал директор.
— Ничего ты не помнишь… Не бреши. Приказано сообщать о случаях ускоренной регенерации тканей. Где этот циркуляр?
— У меня в сейфе. Скажи, при чем циркуляр? Очень здоровый человек, выжил — спасибо ему! Помнится, году в сорок третьем…
— Ты подними циркуляр, — перебил Иван Иванович.
Директор полез в сейф. А профессор Ямщиков навалился животом на край стола и хрипло зашептал:
— Утром… утром, — понимаешь, — полчаса назад приходим с Ирой… Живой… Хорошо… Храпит как извозчик. А брюшина зажила!
— Что, что?
— За-жи-ла! На уровне пятого дня. Чисто. Хоть швы снимай… — Иван Иванович повертел толстыми пальцами, подыскивая еще сравнения. — Хоть хвойную ванну ему прописывай! Челюсть срослась!
Между тем профессор Потосов извлекал из сейфа последовательно: обломок человеческой кости, коробку с танталовыми шурупами — для свинчивания костей же, коробку сверл, бутылку спирта и, наконец, папку с бумагами. В ней отыскал циркулярное письмо, начинающееся словами: «Всем больницам, госпиталям, станциям „Скорой помощи“…»
Они прочли документ. Потосов опустил его на стол — текстом вниз, — набрал телефонный номер.
— Алло! С кем я говорю? Так, правильно… А это говорит профессор Потосов, директор Института «Скорой». Да, по письму. Вчера. Мужчина. После авто. Я говорю, после автомобильной катастрофы. Да. Нет, он спит. Наркоз у него. Да. Да. Договорились…
Из ворот Центра выехали машины с оперативными сотрудниками и, набирая скорость, ринулись к бульварам. За ними — госпитальный «раф». Старшим отправился Ганин. Начальник Центра руководил операцией из своего кабинета, по радио. Он сидел, покусывал ноготь и отмечал время. Машины вышли через семь минут после звонка Потосова. Въехали во двор Института Скорой помощи еще через девять минут. Итого шестнадцать. Врачи — во главе с Анной Егоровной — прямо от ворот, подхватив в машину Ямщикова, помчались к операционному корпусу. Офицеры оперативной группы сопровождали «раф» до операционного корпуса, а там разделились. Пятеро обеспечивали охрану врачей, двое остались на связи, а еще трое поехали дальше, в глубину институтского сада, к каптерке, где хранится одежда пациентов. Через двадцать шесть минут после начала операции Зернов услышал голос Ганина:
— Первый, Первый!.. Докладывает Павел. Обнаружено! Повторяю — обнаружено! Прием!
— Первый к Павлу. Изъять все личные вещи раненого. Доставить немедленно, на третьей машине. Допросить гардеробщицу — не спрашивали ли одежду до нас. Связной? Доктора мне. Прием.
— Связной к Первому. Доктора вызываю. Павел передает — третья машина вышла в хозяйство.
Две длинные минуты — пауза. Затем голос Анны Егоровны:
— Первый, я доктор. Слушаю.
— Что скажете о раненом?
— Фортуна, товарищ Первый. Он!
— Транспортабелен?
— Он здоровей нас с вами, — сказала Анна Егоровна. — Хитрющий мужик. Притворяется коматозным.
— Не понял. Прием.
— Симулирует глубокую потерю сознания.
— Понятно. Готовьте к транспортировке.
— А его не отдадут, — сказала Анна Егоровна.
— Об этом позаботится Павел, — сказал Зернов. — Конец… Связной, дайте Павла! Прием…
Но, отпустив кнопку микрофона, Зернов опять услышал голос Анны Егоровны:
— Первый! Вы учтите, здесь Иван Ямщиков. Он скандал устроит… Ему на вашего Павла, знаете…
Как всякий старожил Н., Зернов был наслышан о профессоре Ямщикове. О его мастерстве, почти сказочном, и о неукротимом характере. И когда госпитальная машина вернулась во двор Центра, из нее вышел первым Ямщиков. Он протопал по служебной лестнице в больничку, не отставая от носилок, на которых несли «апостола». Лишь на таких условиях он согласился выпустить волшебного пациента из операционного бокса.
Ровно через час после выезда группы в кабинете Зернова состоялось совещание. Героем его был не «апостол» — с ним-то все было ясно. Посреди стола лежал зеленый цилиндрик в палец длиной. Рядом — пять голубоватых кристаллов. Первая добыча Центра.
Благоволин сказал:
— Вне сомнения, это «посредник». Излучатель такой же, как на шестизарядном, который я видел. Вот — воронка на торце. Такие же нити для включения. Длинная — передача, короткая — прием… Разрешите открыть?
— Открывайте, — сказал Зернов и по-детски вытянул шею.
Физик покрутил цилиндрик в пальцах. Чмокнув, отвалилась крышка. Открылось круглое бархатное ложе для Мыслящего. Пустое. Длинные ворсинки бархата шевелились сами по себе, как живые. Разобрать их цвет оказалось невозможным — они были черными и одновременно всех цветов радуги. Илья Михайлович — заведующий научной частью — схватил со стола лупу и прищуренным глазом впился в ворсинки. Сказал с едкой завистью:
