Вздрагиваю. Хороший мегафон, но голос искажен сложным эхом от бетонных стен. Кажется, говорят вон оттуда, из-за красного шестиколесного джипа, крайнего в том ряду. А может, и нет.
Давненько со мной не разговаривали.
– Вы слышите меня? Я хочу сделать вам честное предложение…
Руки и сердца, что ли?
Лучше не отвечать. Пока они не знают, где я, мое положение не безнадежно. Не то чтобы преимущество было на моей стороне, но все же…
– Вы слышите меня, Михаил Николаевич? – настаивает Неизвестно Кто. – Можете не отвечать, дело ваше. Но послушайте, что я вам скажу…
Этот настырный тип умеет обращаться со своим голосом почти виртуозно, будто тоже кончал Школу. И повысит где надо тон, и понизит, где следует, и добавит местами особой, тщательно выверенной вескости. Специалист…
– Поверьте, у вас нет ни малейшего шанса. Положите оружие и выходите, вам не будет причинено никакого вреда. Поверьте, вам не следует бояться за свою жизнь…
В последнем я пока не сомневаюсь. Всадят в мякоть ампулу, максимум – прострелят ногу. Для гарантии.
– Послушайте, – настаивает Неизвестно Кто, – мы уважаем вас как профессионала, ваши качества сделали бы честь любому из нас, однако сейчас вы попались. Я хорошо понимаю, что вам непросто это признать, и не тороплю вас. Подумайте, еще несколько минут у вас есть…
У меня нет нескольких минут, нет и секунды. Укол в голову – опасность рядом!
Парень в нелепом костюме-дурилке – нарочито ярком, слепящем хаосом цветных бликов, дабы сбить с толку реакцию и глазомер объекта захвата – распластался в прыжке. Какой может быть прыжок в щели между днищем грузовика и краем ямы – однако он в прыжке! Отшатываюсь, выбрасывая руку навстречу. Очередь!..
Он сам виноват. Некогда целить в ноги.
«…Все свои силы, опыт, способности и влияние я употреблю на служение обществу, которое меня воспитало, стране, в которой я живу, а также всему человечеству, насколько это будет от меня зависеть.
…Никогда ни при каких обстоятельствах я не потребую награды за свое служение.
…Я безоговорочно подчинюсь решению Суда Чести.
…Я заранее согласен с тем служебным положением, которое мне будет определено, и на любом посту буду честно и добросовестно исполнять свой долг.
…Никогда ни при каких обстоятельствах я не применю знания, полученные в Школе, во вред Школе, Службам и стране. Я не причиню вреда никакому человеку, если этого не потребуют интересы Службы…»
(Из Клятвы выпускника Школы)
– Мне кажется, очень преждевременно, – сказал Нетленные Мощи. – Имейте в виду, я намерен на этом настаивать. По-моему, мы делаем серьезную ошибку. Вы вспомните, сколько времени мои гаврики бились над этой проблемой, а толку было чуть. Никто пока не убедил меня в том, что проблема вообще разрешима. У вас есть возражения?.. Вот и хорошо, что нет. Короче говоря, я решительно против того, чтобы принимать сейчас какие-то меры против Михаила Николаевича. Дайте ему поработать, а Суд Чести ни от кого не уйдет. Наоборот, я считаю, что мы должны оказать ему помощь всеми наличными силами. Что?.. Простите меня, но ваши доводы меня не убеждают. Приведите мне хоть один толковый аргумент в пользу того, что нынешний руководитель Санитарной Службы должен быть наказан, вот тогда это будет не сотрясение воздуха, а серьезный разговор.
– Мрут, – не разжимая зубов, уронил Расторгуев из Службы Спасения. – Уже по две тысячи ежедневно, и чем дальше, тем больше. Как мухи выздоравливают. Это не аргумент?
– Как мухи мрут, ты хотел сказать?
– Как мухи выздоравливают. Это Гоголь. Стыдно не знать. Тридцать пять тысяч одних курьеров. На тот свет.
Нетленные Мощи побагровел. Даже мослатый кулак его, лежащий на зеленом сукне стола, пошел красными пятнами.
– Во-первых, не тридцать пять тысяч, а уже значительно больше ста. А во-вторых, может быть, хоть сегодня обойдемся без цитат? Дело серьезное и уже, к сожалению, спешное. Я, собственно, вот о чем хочу напомнить: к настоящему моменту существование проблемы не признали лишь Китай, королевство Лесото, Ватикан и мы. Как руководитель СДЗН я могу гарантировать молчание максимум до конца марта, а потом, уж не взыщите, буду вынужден дать информации ход – под моим строжайшим контролем, разумеется. Иначе, простите меня, мы будем выглядеть просто идиотами.
– Тебя это беспокоит? – спросил Расторгуев.
– Представь себе, беспокоит! – Нетленные Мощи повысил голос. – Странно, что тебя не беспокоит авторитет Служб. Я не шучу, а ирония твоя мне противна. Я не намерен заниматься пустой схоластикой. Пусть над нами посмеются наши потомки, пусть осудят и будут стыдиться таких предков – мне плевать. Но пусть никто не мешает мне сейчас!
Малахов молчал. Затылок не предупреждал ни о какой опасности, «демоний» мирно спал – и все равно рубашка прилипла к спине. Какому функционеру приятно сидеть в этом зале, смотреть на невольно притягивающее взгляд специальное кресло, отставленное чуть в сторону от остальных, – и знать, очень хорошо знать, ДЛЯ КОГО оно предназначено. Нет таких. Тут сидел Урванцев, молча выслушивая свой смертный приговор, а до него сидел Краснопольский, а еще раньше – Ильин, но он был оправдан Судом Чести и удачно дослужил трехлетний срок.
Грянуло не в марте и не в апреле, как сулил доверившийся своим аналитикам Лебедянский. В феврале. И, вопреки прогнозам тех же аналитиков, грянуло не в Китае, не в Индии, не в богом забытом Габоне – в Исландии. Малахов оценил жестокую иронию происходящего: там, где населения некуда девать, никого особенно не заботит повышенная смертность от самоубийств – во всяком случае, поправил он себя, не заботит на бытовом уровне, вне круга друзей и родственников усопших. Зато для небольшой благополучной страны с населением меньше трехсот тысяч человек сотня необъяснимых самоубийств в год – явление чрезвычайное. Чересчур много, чтобы не сказать неприлично много, и очень заметно.
Четырнадцатого февраля – этой даты никогда уже не забыть функционеру Малахову – джинн выскочил из бутылки. Одной телепередачи из страны, где никогда ничего не случается, кроме вулканических извержений, оказалось достаточно, чтобы детонатор рванул и мир охотно сдетонировал и содрогнулся. На следующий день – как сговорились! – последовало выступление премьера Новой Зеландии, затем Швеции, Нидерландов, Монако… Пресса взвыла. Прорвав чахлые плотины, пошел мутный вал. Пандемию самоубийств уже успели окрестить серой смертью и чумой в маскхалате. Покинули архивы и вновь обошли весь мир телекадры полуторагодичной давности о том, как известный мексиканский тореро – кумир публики – вдруг ни с того ни с сего встал столбом посреди арены и безропотно позволил себя забодать. Оргкомитет запланированного на середину марта социологического конгресса в Мадриде принял решение заслушать доклад доктора социологии Рамона Меньеса ди Оливейра (университет Севильи) о положении дел с аномальным суицидом на Пиренейском полуострове. Известие об этом Малахов получил буквально вчера.
Лавина. Самое начало. Гул над головой…
Никаких признаков паники по миру пока не наблюдалось. И не удивительно: всему свое время. В двадцатых числах февраля Малахов отметил, что боль перестала тревожить его, когда он – для пробы – принимался думать об осторожном внедрении методики Филина – Кручковича. С этого времени он понял, что должен решить для себя окончательно: да или нет. Невозможно прятаться за болью, если боли нет. «Демоний» подсказывал: пора.
С этого времени пошел отсчет.
Собранный Кардиналом «малый синклит» – четверо функционеров и сам Кардинал – решал судьбу «Надежды» и лично Малахова. В самом лучшем случае признают трудности чрезвычайными и дадут такой карт-бланш, который функционеру не снится и в розовых снах. В самом худшем случае – постановят собрать Суд Чести.
Функционеры. Бывшие функционеры, отслужившие свой срок, ныне уважаемые эксперты и консультанты при Службах. Потенциальные функционеры, вчерашние выпускники Школы – зубастый молодняк, опасный желанием занять твое место. Эти спуску не дадут. Стареющие мэтры, помнящие основание Школы, не удостоенные в лучшие свои годы кресла руководителя Службы и уже почти ни на что не надеющиеся, – среди них попадаются всякие, от снисходительных до озлобленных. И наконец Кардинал с правом вето на любое решение Суда, как благоприятное для подсудимого, так и наоборот…
Исполнение приговора, как водится, оставят за осужденным. Три, четыре дня они будут ждать. Не дождавшись – помогут, как помогли Краснопольскому, и Кардинал втихомолку признает, что Школа опять допустила брак.
– Погодите-ка, – произнесла Сонечка Энгельгард, единственная в истории Служб женщина-функционер. Тряхнула копной рыжих волос, повернула к Малахову лошадиное лицо. – Мне кажется, мы отвлеклись. Вопрос как будто был поставлен предельно ясно: что делать с одним из нас? Полагаться и дальше на профессионализм Михаила Николаевича или менять коней на переправе? Если вы тут намерены обсуждать другие вопросы, то я, пожалуй, пойду, у меня в Конторе дел невпроворот…
