— Чудесно! Уголок Сочи! — не удержался от восклицания всегда сдержанный Ларин. — Жаль только моря недостает!
— Почему же недостает? — обернулся к нему Грибанов. — Есть у нас и море. Сейчас увидите.
И действительно, не прошло и двух минут, как ряды пальм начали редеть, дорога свернула влево, и перед путешественниками открылось море. Точнее это можно было бы назвать узким заливом. Густо-синяя, прозрачной чистоты вода острым клином вонзалась в песчаную отмель. Барашки волн с тихим плеском набегали на берег. Невдалеке виднелся крохотный остров, одинокая клыкообразная, совершенно лишенная растительности скала.
Машина остановилась у кромки воды. Профессор Грибанов первым сошел на землю и, обращаясь к Лобову, спросил:
— Если я не ошибаюсь, Алексей Петрович, перед выходом из моего кабинета вы поинтересовались временем?
— Да, я действительно взглянул на часы.
— Какое совпадение, — оживился Грибанов, — я сделал то же самое и, если мне не изменяет память, на часах тогда было без двадцати минут шесть пополудни.
— Совершенно точно — семнадцать сорок, — подтвердил и уточнил Лобов.
— Прошу вас, товарищи, сверить теперь свои часы, — предложил Грибанов.
— Восемнадцать десять, — отозвался Ларин.
— Восемнадцать десять, — согласился Лобов.
— Столько же и у меня, — заметил Грибанов и сразу же спросил: — А как по-вашему, где мы сейчас находимся?
Ларин, который присутствовал на заседании бюро Крутогорского обкома партии, когда обсуждался отчет о деятельности руководимого Стоговым института, понимал в чем дело и, слегка улыбаясь, с легкой лукавинкой предложил, кивнув на Лобова:
— Пусть скажет Алексей Петрович.
— Полагаю, что мы находимся на опытном лесоучастке института, — начал Лобов, — догадываюсь, что чудеса растительности, которые показал нам профессор, являются результатом воздействия очень крупных и концентрированных масс тепловой энергии. Но, — Алексей с искренним огорчением развел руками, — хотя я и инженер по образованию, затрудняюсь ответить на вопрос о том, как получена и как применена колоссальная энергия, совершившая такое чудо.
— Чудо? — чуть удивленно переспросил Грибанов.
— Да, профессор, чудо! — весело повторил Лобов. — Извините меня за это ненаучное определение, но согласитесь, что в условиях Северной Сибири — пальмы и самшит в открытом грунте, субтропики под открытым небом в соседстве с тайгой — это все-таки чудо!
— Да, да… — усмехнулся Грибанов. — Но вы, Алексей Петрович, увлеклись эмоциями и все-таки не сказали пока, где мы с вами находимся.
— Где-то примерно километрах в шестидесяти от Обручевска.
Грибанов вновь усмехнулся и, видимо, решив больше не интриговать своих гостей, торжественно возвестил:
— Так знайте же, друзья, что мы сейчас действительно находимся в ста километрах от моего кабинета, то есть от входа в лифт, который показался вначале Алексею Петровичу таким обыденным.
«А профессору нельзя отказать в наблюдательности,» — отметил про себя Лобов. Но ничего не сказал, чтобы не прервать Грибанова, который продолжал рассказ:
— Этот, как вы могли убедиться, не совсем обычный лифт сначала опустил нас метров на сто пятьдесят под землю, превратился в карету, по подземной галерее промчал двадцать километров и вновь, став лифтом, поднял на полтысячи метров вверх. Причем сделал это столь деликатно, что мы даже не почувствовали подъема.
— Простите, профессор, — не удержался все более заинтересовывавшийся Лобов, — а в каком направлении пробита галерея, о которой вы упомянули?
— В северо-восточном.
— В северо-восточном?! Вы не оговорились? — переспросил удивленный Лобов.
— Да, в северо-восточном, — улыбнулся Грибанов.
— Позвольте, позвольте, — оживился Лобов. — Обручевск, где расположен ваш институт, находится в двухстах километрах на северо-восток от Крутогорска. Вы утверждаете, что подземная галерея тянется еще на двадцать километров северо-восточное, но там уже начинаются цепи Кряжа Подлунного. Еще полтысячи метров подъема. Следовательно, мы сейчас на одной из вершин… Но здесь же самая холодная точка Центральной Сибири, и вдруг субтропики, сочинская жара! И это при минусовой температуре. Ведь здесь же круглый год минусовые температуры! Ну, знаете ли, это вдвойне чудо.
— Я обязан воздать должное вашим подчиненным, Андрей Савельевич, — слегка поклонился Грибанов молчавшему во время всей этой сцены Ларину, — они отлично ориентируются на местности. В одном только вы ошиблись, Алексей Петрович, мы не на вершине, а в толще, в недрах одной из вершин Кряжа и над нами не небо, а трехсотметровый слой камня и воды.
Чем дольше говорил Грибанов, тем внимательнее слушал его Лобов. Как инженера, Алексея не мог не восхитить беспримерный размах исторического эксперимента по переделке природы, осуществляемого вблизи Крутогорска.
Вскоре после памятного заседания Ученого совета института, на котором Игорь Стогов предложил использовать пещеру в толще Кряжа Подлунного для проведения опытов по выращиванию растений с помощью искусственного Солнца, академик Булавин, Михаил Павлович Стогов, Грибанов и еще несколько работников института посетили названное Игорем подземелье.
Мрачной была эта безымянная пещера. Снопики желтоватого света переносных фонарей лишь сдвигали, теснили в углы застоявшуюся мглу, но не могли до конца одолеть ее. В колеблющихся бликах света еще более зловещими казались уходящие во мглу красно-серые растрескавшиеся своды, висевшие над головой гигантскими бесформенными глыбами.
Осмотр занял несколько дней. То и дело спотыкаясь о каменистые кочки пола, проваливаясь в глубокие, наполненные теплой, дурно пахнущей жижей ямы, разведчики пещеры шаг за шагом продвигались вперед. Ни единого живого существа не встретилось им на этом пути. Даже пауки и летучие мыши не гнездились здесь. Люди мечтали увидеть хотя бы усики мха на одном из камней, но лишь грязно-сизые пятна плесени встречались на их пути. Плесень, одна лишь плесень представляла здесь все богатство и многообразие земной растительности.
И вот настал наконец день, когда, измученные многодневным пребыванием в подземелье, потрясенные его мрачностью, люди вновь увидели над головой и синее бездонное небо и неистощимое в своей щедрости солнце, впервые за много дней полной грудью вдохнули не стерилизованный пресный кислород из баллона, а пьянящий, настоенный на смоле, хвое и цветущих травах воздух. Ох, и вкусен же был этот обычно не замечаемый дар земли!
Вдосталь насладившись и живительным ароматом тайги и ласковыми кивками зеленокудрых таежных ветеранов, наслушавшись птичьего гомона и свиста, Булавин, ни к кому не обращаясь, произнес вслух всего два слова, подытоживая общие мысли:
