Медленно вращался сиреневый темный кристалл на ореховом столике, который отражался в паркете.
Клауса подвели прямо к этому столику, и горящий вдохновением Мэр, бросив за спину уже ненужный бокал (впрочем, тут же подхваченный и унесенный подскочившим лакеем), обернулся, как бы приглашая к участию горящие любопытством лица и, привычным жестом оратора подняв обе ладони, очень звонко провозгласил - без особых усилий перекрывая торжественность менуэта:
- Звездные Карты, сир!..
Клаус тут же почувствовал, как напряглись мышцы на лапе принца Фелиды. Острые когти, вторично проникнув до кожи, отдернулись.
Музыка, льющаяся из потолка, стала немного тише.
- Слава Мышиному королю! - зашелестело по залу.
Он шагнул к столику.
Три громадных, по-видимому, выкованных из металла карты лежали на светлой поверхности, бронзовые рубашки их были окаймлены птицами и растениями, а на полированной глади, наверное, сделанные из рубинов, будто твердая кровь, багровели затейливые созвездия.
Он узнал Скорпиона, Стрельцов и Волосы Вероники.
Правда, в каком-то необычном, как будто перекошенном ракурсе.
- Прошу вас, сир!..
Голос Мэра звенел требованием и надеждой, наступила вдруг жуткая тишина, и в огромном пространстве ее Клаус услышал свое прерывистое дыхание.
- Слава Мышиному королю!..
Твердыми, негнущимися пальцами он перевернул первую Карту, и медвежье лицо, как живое, неожиданно высунувшееся оттуда, исказилось от боли и вспыхнуло огненными языками только горстка горячего пепла осталась через секунду в прямоугольнике бронзы. Да еще - страшный запах, как будто от подгоревшего мяса.
Клаус поморщился.
А из второй перевернутой Карты, как из зачарованного колодца, глянули темные иронические глаза Геккона: ободок расширенного зрачка немного фосфоресцировал, а старушечьи мелкие складки, собравшиеся в уголках, вероятно, показывали, что Геккону сейчас очень весело.
И действительно - из бронзового переплета донесся хриплый смешок.
- Прощайте, сударь...
Затем - снова огонь.
Третью Карту он уже боялся переворачивать: пальцы словно окостенели, наполнившись твердым холодом, неподъемная металлическая рубашка как будто не хотела повиноваться, Клаус нервно цеплял и никак не мог зацепить ее срывающимися ногтями, точно Карта была приколочена к деревянной поверхности, или, может быть, припечатана к ней десятками внимательных взглядов, она даже не шелохнулась, однако, Мэр, находящийся где-то рядом, негромко потребовал: Сир!.. - и тогда кованая прохладная бронза перевернулась как бы сама собой, дикая кошачья физиономия выросла из оправы: выдвинулись пружинистые усы, вертикальные полоски зрачков посмотрели прямо на Клауса. Он ждал огня, который вспыхнет и в три мгновения испепелит эту живую картинку, но огонь почему-то не вспыхивал, напряженные решающие секунды тянулись одна за другой, сердце у него колотилось, и вдруг хищная кошачья физиономия, сотканная из цветного тумана, разомкнулась и громко, как будто ему одному, сказала:
- Мяу!..
И сейчас же изображение лопнуло, открыв белый атлас, на котором уже не было ни единого знака.
Разве что - сиреневые мерцающие точечки по углам.
Шумно и облегченно вздохнул за спиной принц Фелида.
В зале задвигались.
А заметно приободрившийся, точно сваливший с себя огромную тяжесть, Мэр обернулся и выдавил у себя на лице нечто вроде улыбки.
- Вот видите, принц, - произнес он, слегка наклоняясь к своему собеседнику. - Все в порядке. Звезды благоволят к нам. Мы теперь можем рассчитывать на долгое и самое искреннее сотрудничество...
Принц вздернул голову.
- Однако, Четвертая карта, ваше высокопревосходительство. Вы не показали мне Четвертую карту...
Голос у него был невероятно писклявый.
Тогда Мэр наклонился еще заботливее.
- Четвертая Карта - это Смерть, выше высочество...
И принц вздрогнул, как будто его укололи.
- Вы в этом уверены?
- Абсолютно...
- Хорошо, - сказал принц. - Отдадимся тогда во власть непредсказуемых Судеб.
Усы его вздернулись.
Грянула музыка. Вылетели на зеркальную цветность паркета первые пары.
И как будто помолодевший, действительно сбросивший все заботы Мэр величаво повел оторопевшего Клауса - к группе фрейлин, немедленно опустившихся в реверансе:
- Вам, мой юный герой, теперь нужны отдых и наслаждения. Вы даже представить себе не можете, как я вам благодарен...
А одна из склонившихся фрейлин внезапно выпрямилась и сказала:
- Я готова всем сердцем приветствовать спасителя нашего города...
Это была Мальвина.
Клаус почему-то нисколько не удивился и уже в следующую секунду, придерживая ее за талию и одновременно отведя левую руку - ладонь в ладонь, как изображалось на старых гравюрах, с удивившим его самого изяществом заскользил по зеркальной, как озеро, глади паркета.
Танцевать он совсем не умел, но старинная, с переборами клавесина, прекрасная музыка выразительностью своей, будто добрый учитель, подсказывала фигуры движений, получалось как будто само собой, думать здесь ни о чем было не нужно, и он просто следовал музыкальным изгибам, то поднявшись на цыпочки и пропуская перед собой медленно кружащуюся Мальвину, то, напротив, присев и разводя кисти рук в церемонном поклоне, а то и вовсе, словно паяц, подпрыгивая, и затем с глупой ужимкой делая три шага назад.
Со стороны это, наверное, выглядело довольно забавно, но поскольку по всему огромному залу целая сотня, а, может быть, и больше танцующих пар точно также подпрыгивала и низко кланялась, то, наверное, он среди этих фигур нисколько не выделялся.
Можно было поэтому не волноваться - полностью отдаваясь музыке.
Клаус, в общем-то, так и делал.
Его беспокоило только то обстоятельство, что он нигде не видит Елены. Она должна была находиться здесь, он какимто внутренним неустройством чувствовал ее тревожащее присутствие, но сколько ни вглядывался в разноцветную кружащуюся толпу, не мог выделить внешности, казалось бы, знакомой ему до мельчайших подробностей.
Где-то она тут совсем затерялась.
Его это действительно беспокоило.
И еще его беспокоило то, что среди церемонно передвигающегося менуэта вдруг то слева, то справа, будто прорывающиеся из-под земли языки пожара, неожиданно вспыхивали красные матерчатые колпаки. Было их, вероятно, не слишком много, но они почему-то все время оказывались в поле зрения, и поэтому, натыкаясь взглядом на вызывающую неуместность багровых тканей, Клаус ощущал некоторую стесненность в груди, некоторый тревожащий холодок, некоторую неуверенность, свидетельствующую об опасности.
