— Боже мой! Конечно!
Наверное, Джоанна опять всплеснула руками. Не знаю, не видел. Мне просто так показалось.
— Хуже грязи?
— Нет. Просто никто.
— А если кому-то нравится быть никем? — продолжал допытываться я.
— Это невозможно.
— Что невозможно: такое желание? Или невозможно сложить с себя дворянство?
— И то, и другое.
— Значит, движение вниз по социальной лестнице невозможно?
— Очень даже возможно. Вы не понимаете.
Это уж точно. Ничегошеньки я не понимал. С тем и уснул. Снились мне отвратные палаческие сны: разодетые и надушенные маркизы, герцоги и графы при содействии баронов ломали мне ребра, сначала просто так, ради забавы, а потом с целью допытаться, зачем же я все-таки свалился с Луны.
А в самом деле: зачем?
3
Маркиз Монфальконе оказался желчным стариканом с лысым черепом и оттопыренными ушами. Он не шел, а шествовал. Перед ним дюжий малый, отнюдь не робот, тащил, надсаживаясь, огромное кресло. Когда последнее оказалось на полу возле моей койки, маркиз плавно упал в него, даже не посмотрев, куда падает. Не удостоил он взглядом и верзилу-носильщика, который удалился задним ходом, сопровождая каждый шаг поклоном. При лунной тяжести это получалось забавно, но парень очень старался.
— Здравствуйте, — вежливо сказал я маркизу, и он не ответил на мое приветствие. Вместо этого спросил скрипучим голосом:
— Ваше имя?
Я назвался. Бескровные губы маркиза Монфальконе искривились в ехидно-снисходительной полуулыбке.
— Немного не так. Не «Константин Малеев», а «барон Константин Малеев». Разница весьма существенная. Милостью его величества отныне вы — барон и вправе пользоваться всеми привилегиями, вытекающими из вашего титула. Поздравляю вас. Формальная церемония будет проведена позднее, когда вы встанете на ноги, а пока я ознакомлю вас с эскизом вашего герба…
Он говорил медленно и не всегда правильно: наверное, изучил мой «архаичный» диалект наскоро, под гипнозом.
Неуловимым движением пальцев правой руки, смахивающих на пальцы мумии после первичной усушки, Монфальконе включил изображение. Прямо передо мной повис некий щит затейливой формы, ярко разрисованный вдоль и поперек.
— На червленом поле расколотое пополам яйцо — знак вашего прибытия на Землю и в некотором смысле символ нового рождения. Справа и слева от яйца расположены соответственно оливковая ветвь и рыцарский меч — символы служения императору как в дни мира, так и на войне. Зазубренная полоса наискось символизирует полученные вами раны, точнее… гм… телесные повреждения. Ее алый цвет означает неблагородную кровь ваших предков. Ущербная луна слева над яйцом напоминает о месте вашего многолетнего заточения, а серп, молот и циркуль справа — о вашем доблестном труде и похвальной изобретательности. Напильник под ними символизирует вашу настойчивость в достижении цели. В нижней части щита помещены три рыцарских шлема. Поверху девиз: «В служении преодолеваю»…
Я только моргал. А маркиз все скрипел и скрипел. Оказалось, что один рыцарский шлем изображает мои «доспехи» во время приземления, то есть капсулу, второй — шлем лунного скафандра, используемый мною во время вынужденных прогулок по поверхности естественного спутника Земли, ну а третий намекает на герметические купола Лунной базы, которые, если посмотреть шире, тоже в некотором роде шлем, только очень большой, и рыцарь в таком шлеме не крупнее клопа. Так я и сказал маркизу.
Он отмахнулся.
— Точное соответствие необязательно: геральдика — искусство передавать символами глубинную суть. Вы ведь не захотите, наверное, чтобы вместо косой полосы на вашем гербе красовался рентгеновский снимок ваших поломанных ребер?
Тут он не ошибся. А я, вместо того чтобы сразу послать маркиза ко всем чертям, принялся цепляться к частностям.
— Вообще-то я находился в спускаемом аппарате без всякого шлема…
— Не имеет значения.
А, ну да, ну да… Если уж лунные купола сошли за шлем, то посадочная капсула — тем более.
— Кстати, в рыцарском шлеме с этими щелями в забрале я бы в два счета загнулся от декомпрессии на Луне вне купола…
— Это тоже не имеет значения.
— Если под яйцом понимается моя посадочная капсула, то она, между прочим, была разрезана, а не расколота…
— И это не имеет значения.
— Если есть яйцо, то должен быть и цыпленок.
— Это не геральдический символ.
— А почему меч? У вас бывают войны?
— Традиция.
У него на все был ответ. Вот ведь обстоятельный старикан! А главное, он ни капельки не сомневался в том, что я охотно приму всю эту мишуру и еще буду благодарен!
— Знаете что, — сказал я ему, — я уже вырос из детских штанишек.
Физиономия маркиза выразила глубокое недоумение. И тут я ему выдал:
— Оставьте себе этот герб, если хотите. Я никогда не был бароном и не буду им.
— Но вы им уже являетесь! — Монфальконе поднял бровь. — С той минуты, как государь император милостиво соизволил пожаловать вам титул, вы барон.
— Это вы так думаете.
— Это государь император так думает!
— И на здоровье. Я думаю иначе.
Монфальконе даже привстал.
— От монаршей милости не отказываются! — повысил он голос. Неужели думал смутить меня громкими звуками?
— А я отказываюсь.
— Но это невозможно!
— Еще как возможно. Я не принимаю ни титула, ни этого шутовского герба, ясно вам?
Маркиз вынул из кармана какую-то коробочку, достал из нее таблетку и кинул ее в рот. Несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, пытаясь справиться с нервным потрясением. Шевельнул ушами. Судя по всем этим телодвижениям, потрясение и впрямь оказалось серьезным.
А когда он вновь заговорил, в его голосе зазвучал яд, охлажденный до очень низкой температуры. Жидким азотом, наверное, если не гелием.
— Значит, вопреки желанию его величества вы намереваетесь остаться обыкновенным дворянином? — осведомился он. — Не пожалеете?
— Почему остаться? — заартачился я. — Кем это я должен остаться? Я никогда не был дворянином и не собираюсь быть им.
— Но ваши предки…
— Не были дворянами, и точка. И я не дворянин.
— Но монаршая милость…
Терпеть не могу, когда диспут уходит на второй круг. По-моему, милость — это именно милость, а не обязанность. Я могу принять ее, а могу и отклонить. Бароном быть не желаю, и хватит об этом, а дворянином не являюсь по факту. Я простолюдин.
У маркиза даже уши побелели.
— Хотите поставить себя наособицу?
— Хочу, чтобы вы оставили меня в покое! — К этому я еще кое-что добавил. Старикан успел мне надоесть.
Наши желания не совпали: он еще долго не оставлял меня в покое, все нудил и нудил насчет того, какая я неблагодарная скотина, — впрочем, надо отдать ему должное: слово «скотина» он не произнес, не употребив также, в отличие от меня, и иных прямых оскорблений, но зато дал мне понять в самых изящных выражениях, кто я такой и чего, по его мнению, стою. Однако когда я, устав от беседы, заявил, что ни в коей мере не ощущаю себя чьим-то персональным подданным и потому не обязан принимать подачки, маркиз взбеленился.
Он и тут не опустился до сквернословия. Он просто вскочил и накричал на меня. Вскочив слишком резко, он взмыл к потолку и оттого рассердился еще сильнее. Он стращал меня гневом монарха, а заодно напомнил мне, чьему попечению я обязан моим спасением и лечением. Тут он попал в точку: мне и вправду стало малость неловко. Но не благодарить же моих спасителей таким способом!
Наконец маркиз ушел, очень недовольный и какой-то взъерошенный, а дюжий малый, дежуривший, как видно, за дверью в продолжение всего нашего разговора, унес его персональное кресло.
Уф-ф!
4
— Вы… вы… — Джоанна не находила слов. — Вы… просто идиот!
