— Не было ничего. Мы с сестрой еще в шестнадцатом году решили, что будем жить самостоятельно, только своим трудом. Если откровенно, и неоткуда было нам ждать сундуков золота.
Отец обходился жалованьем, служил честно, состояния не нажил. Матушка… Ее мать, наша бабушка, баронесса фон Корф, действительно богата. Ей сейчас девяносто два года, мы ее единственные родственники, но бабушка весной четырнадцатого уехала в Стокгольм, все до последнего лужка продала, обратила деньги в золото и увезла туда же, в Швецию.
— Дальновидно… — Арехин вновь вернулся в комнату, тихо спросил у Оболикшто: — Полагаю, уголовный сыск моргом для хранения тел убиенных не располагает?
— Правильно полагаете.
— А куда же помещаются тела?
— На кладбище, куда ж еще. Увозят, да и в яму.
— А… как их увозят? Я, как уже говорил, довольно долго отсутствовал в Москве и новых порядков не знаю.
— Обыкновенно. Уборочный отряд. Сделаем заявку, завтра, самое большое — послезавтра и увезут. Впрочем, тут есть сестра. Может, она возьмется похоронить?
Арехин промолчал. Стал в сторонку, наблюдая, что, собственно, будут делать Оболикшто и Лютов.
А ничего. Позвали Петрушенко, дали ему бумажку с лиловой печатью, на которой химическим карандашом что-то написали, вот и все.
— Ордер для уборочного отряда, — пояснил Оболикшто.
Выходя, он же сказал сидевшей на табуретке Надежде Викторовне:
— Если хотите хоронить сестру, потрудитесь до завтрашнего дня убрать тело. Одежду можете брать только в присутствии членов домового товарищества, ну, книги еще возьмите. Остальное остается в распоряжении домкома. Да, крупу… крупу тоже можете взять. Комната по вывозе тела передается домкому. Или нет, погодите…
Оболикшто отвел в сторонку Арехина:
— Не знаю, как у вас с жильем, а комната, право, недурна. Можно в два счета оформить.
Арехин на мгновение задумался.
— Пожалуй, это отличная идея.
— Вплоть до особого распоряжения комната будет числиться за московским сыском. Ты, — обратился он к Петрушенко, — смотри, чтобы — ни-ни!
На выходе Арехин подошел к сестре убитой:
— Особенно можете не торопиться. У покойной были знакомые, друзья?
— Прежде были, — с ударением на «были» ответила женщина.
— Вдруг кто и остался. Тот же студент, еще кто…
— Они-то здесь при чем?
— Я не говорю, что при чем. Но похороны. Или вы доверите это дело…
— Ох, я поняла. Да, есть у нее — и у меня — хорошие знакомые, даже друзья. Извините, не все умерли.
— Зачем же так, Надежда Викторовна.
— Я… Я немного не в себе.
— Вот, возьмите, — Арехин незаметно вложил ей в руку несколько монет. — Берите, берите, это принадлежало вашей сестре. На похороны. Иначе пропадут. — И негромко, но так, чтобы не услышать было нельзя: — Вот что, гражданин Петрушенко. Похоронами и всем остальным будет распоряжаться вот эта гражданка. Помогать ей всеми мерами. Гроб найти, другое-третье. Будет оплачено.
— Да я, мы… и без денег…
— Будет оплачено, — повторил Арехин. — В комнате гражданка может находиться сколь ей угодно. Может устроить похороны, поминки, может жить, вплоть, как сказал товарищ Оболикшто, до особого распоряжения. Ясно?
— Ясно.
На лестнице Оболикшто подмигнул:
— Не только квартиру, но и хозяйку нашел. А она ничего, если приглядеться.
— Надежда Викторовна — возможная зацепка, — равнодушно ответил Арехин.
На «Паккарде» они вернулись в здание МУСа.
— Я хотел бы посмотреть, что есть по другим убийствам.
— Как это, — не понял Оболикшто.
— Вы сказали, что это не первое злодеяние. Хочу ознакомиться с документами по прошедшим случаям.
— Документами… У секретаря они, может, и есть… Хотя мы с писаниной боремся.
— Хорошо. Кто работал с теми случаями?
— Митька Кошевой, но его на фронт взяли. Сашка Орехин…
Услышав свое имя, тезка О приоткрыл глаза и что-то промычал.
Зазеркалье запросто не отпускает.
— Товарищ Лютов тож.
— Отлично. Значит, так: завтра, к десяти ноль-ноль, я бы хотел поговорить с вами, товарищ Лютов, с тезкой О, ну, и с документами, какие сыщутся, поработать.
— А сейчас?
— А сейчас поброжу вокруг дома, порасспрашиваю, может, кто видел ведро с цветочками.
— В таком виде?
— Вы правы. Я переоденусь. — И Арехин покинул кабинет.
3Минут пять стояла полная тишина, и лишь когда «Паккард» отъехал, Лютов сказал:
— Ну и фрукта к нам прислали. Ничего, и не таких кушали.
— Ты, Гришка, погоди.
Оболикшто достал из ящика стола телефонный аппарат, подключил его к проводу, крутил ручку, дул, в общем, заклинал, как полагается.
Наконец его соединили с нужным человеком.
Он говорил громко, но по-латышски. Потом бережно повесил трубку. Сел поудобнее и задумался.
— Ну, — нетерпеливо спросил Лютов. — Что узнал?
— И много, и мало. Темнота наша, темнота. Арехин этот, оказывается, большой игрок.
— Шулер? Маркер?
— Шах-ма-тист — по складам, дабы придать значительности, сказал Оболикшто.
— Ну, шахматист, что с того?
— Ничего. Родители — богачи.
— Они революции помогали, вроде Мамонтова?
— Этого я не знаю. Знаю зато, что значат его «чрезвычайные полномочия».
— Да? И что же?
— Если он захочет, то и тебя, и меня, и любого третьего-пятого шлепнет, и отчета ни перед кем держать не будет. Такое ему дано право.
— Кем?
— Сам думай.
— А если того… опередить?
Оболикшто тяжело посмотрел на Лютова.
— Только по старой дружбе и только в первый и последний раз — ты не говорил, я не слышал. А вообще за подобные слова тебя не я — Сашка Орехин шлепнет и награду получит. Только за слова, понял?
— Понял, — сказал Лютов.
— Ой, врешь. Сам я ничего не понял. Просто держись с ним как с бомбой. Очень-очень ласково. И старайся поперек ему не только слова не сказать — не дышать даже.
Лютов задумался.
Не дышать, не дышать… Пулю в голову, и весь сказ. Подговорить кого, а вернее — самому. Еще один наш товарищ пал в кровавой борьбе с бандитским элементом. И — на кладбище.
Рано. Да и вообще — правильно говорит Оболикшто, хоть и сути не понимает. Время вести себя тише воды, ниже травы. Бомба, она не разбирает, рванет — ищи клочки по закоулочкам.
Оболикшто с огорчением смотрел на Орехина. Совсем пить молодежь не умеет. А не умеет — пусть не пьет! Хотя понять можно — трупы, смерть, безобразия на каждом шагу. Но ведь новый-то — даже глазом не моргнул. Привычный, видно.
