Наташка курит, сидя на подоконнике у открытого окна, прищурившись, скидывает пепел, упавший на джинсы.
Завыла сирена, топот ног по железному полу…
Ричард вглядывается в ее лицо темно-синими глазами, по лицу ползет струйка крови…
Усталое, умиротворенное лицо Лациса, карие глаза спокойны. Они сидят на лавочке друг напротив друга, а рядом Марта кормит маленькую Нию, ласково заглядывает ей в лицо и что-то шепчет. Она изменилась за три года на Церере, пополнела, стала какой-то домашней, мягкой. Так хорошо просто сидеть в кругу друзей и наслаждаться покоем…
Солнце вдруг стало слепящим, невыносимая жара разламывает виски. Крик надсмотрщика, плетка рассекает удушливый воздух, пропитанный дурманным запахом флессона. Тысячи рабов собирают бутоны наркотика, похожего на коробочки земного хлопка. Нужно успеть собрать норму до заката. Пот струей стекает по телу, огромные мухи, величиной с большой палец, лезут в прореху рубахи, вонзая жало в открытую рану, оставленную «теркой». Она скидывает несколько коробочек в корзину мальчика, стоящего рядом. Он совсем ослаб и еле шевелится, не успеет. Свист плетки накрывает обоих, мальчишку забивают насмерть у нее на глазах. Нет!!! Почему он, почему не я?
Сэнди резко вынырнула из дремоты, хватая ртом воздух. Ветер щедро брызнул в лицо морской воды, помогая прийти в себя. Вокруг та же темнота и тишина. Сколько еще до рассвета, час-два?
Девушка уперлась затылком в ствол, вдыхая прохладу, тот мальчишка с плантации так и не выходил из головы. "Бабка костлявая, глупая, почему он — не я? Почему меня ты никак не можешь забрать? Сколько раз сжимала горло, но лишь баловалась, играла, повозила коготками и выпустила. Почему? Я ведь рада тебе, ты ведь знаешь, не прогоню, не испугаюсь. Сколько же я тебя звала глухую? Но ты, гордая, приходишь, когда не просят. Привыкла, что тебя боятся, да только ошибаешься, не тебя они боятся, а того, что уходить придется, как пришли, голыми, а то, на что жизнь положили, здесь останется". Ла угва — ла кера" — говорят хефесы, только кто об этом помнит пока живет? Не казни ты за это, пусть их, они счастливы в своем неведении, им есть ради чего жить, а мне… Ричарду помочь да с братьев спросить — вот и все. 25 лет прожила, а будто век, одних воспоминаний на шесть жизней хватит, и рада бы все забыть, да не могу, на тебя все надеюсь — поможешь".
Сэнди горько усмехнулась: шесть лет назад, всего лишь шесть, она танцевала на балах, любила братьев и Танжера, училась в университете. Сейчас и не верилось, что это было в ее жизни. Она вспомнила интернат и мысленно рассмеялась. Прошло восемь лет, а как восемьдесят. О чем она тогда мечтала: карьера, деньги, домик на побережье. Все сбылось, все. Карьера в полный рост, ерунда, что не в том направлении, главное, что сбылось. Была пилотом — стала принцессой, потом из королевы превратилась в рабыню, но зато теперь — старший официант, и домик вон на побережье башенками в небо пялится, а уж денег там — никому и не снилось.
Сэнди грустно улыбнулась: Господи, где ж я была, когда ты разумом других наделял?
О каких глупостях мы мечтаем, на что бездарно тратим жизнь, бездумно желая того, что не имеет ценности? А в итоге остается лишь горстка пепла из банкнот ценностью в жизненный путь, как достойное надгробие человеческих достижений.
Она была богата, но разве деньги принесли ей счастье? Там на Церере, кому скажи — не поверят — она была счастлива. Ее окружали друзья — единственная настоящая семья. Они вытащили ее, поделились последним куском, сами голодные, оборванные, не пнули, не прошли мимо, когда она умирала от голода и ран на раскаленной мостовой. Интересно, сколько это стоит в денежном эквиваленте? А сколько стоят те дни на Церере, когда они ложились спать и знали, завтра ничего не изменится — дети будут сыты, никто их не продаст и не предаст. И пусть бурый медведь попытается выломать ограду, а летний зной резко сменится ураганным ливнем, пусть по полгода морозы под -45, а на планете никого из людей, и ты не знаешь, что еще завтра ждать от матушки-природы, но они были уверенны, что выдержат и выживут, потому что вместе, один за другого, и каждый за всех, а не за деньги или почести.
Да, и о карьере тогда мечтал, наверное, лишь бурый медвежонок, представляя себя матерым, трехметровым медведем, да и бог ему в помощь — дослужится, как только вырастет.
Сэнди улыбнулась и посмотрела на небо. Светало. Медленно, но верно солнечные лучи принялись высвечивать горизонт, еще немного, и вода начнет отступать. Она решительно встала и размяла затекшие мышцы. Пора. Из воды начали выглядывать первые уступы фундамента. В замке наверняка еще все спят: и охрана, и прислуга, в пять утра самый крепкий сон. Вот она Иржи и разбудит, так разбудит, что и Яну проснуться придется, чтобы своего хозяина по кровати собрать.
Сэнди, как акробат, балансируя натренированным телом, по небольшим уступам перебралась на ту сторону. Ботинки, конечно, придется сушить, но это ерунда. Она спрыгнула на песок и огляделась.
На краю песчаной косы, у самой кромки воды, стояла златокудрая малышка в голубом воздушном платьице, щурила на нее фиолетовые глаза и улыбалась. Вокруг ни души, только этот ангелочек, и тишина такая, как будто уши заложило.
Сэнди так и примерзла, по щиколотку увязнув в песке. Сердце гулко заколотилось, отдаваясь в висках: вот оно! А что оно? Доверчивый, немного лукавый взгляд, наивных, детских глаз перевернул ей всю душу, пустил по ветру всю боль и обиду, и не было больше ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, только она и эта девочка неизвестно, как сюда попавшая, и так странно похожая на нее саму в детстве.
Сэнди ожидала увидеть кого угодно, но не племянницу — Манжету.
Еще пять минут назад она мечтала встретить брата, посмотреть ему в глаза и… врезать, избить до полусмерти, вымещая все, что накопилось, всю горечь и боль, отдавая должное за предательство, за его подлость, за все, что она пережила, но, глядя в лицо этому маленькому чуду, со всей ясностью поняла — не сможет. Не было больше в ее душе обиды и зла ни на него, ни на других. Не в чем было винить Иржи.
Разве он виноват в том, что хотел отомстить за мать, которую любил всем сердцем, помнил ее ласку и заботу, помнил ее лицо, голос, запах, тепло нежных рук? Разве мог он простить тех, кто оборвал ее жизнь, отобрал у него самое дорогое, лишил материнской защиты и любви, растоптал детство и поселил вечный страх в сердце, страх перед потерей и понимание хрупкости всего, что окружает? Он вырос возле матери, во время войны ему было около 14 лет, и, конечно же, ее образ был для него дороже, чем оживший труп сестры, выросший комочек, отбиравший в свое время внимание матери. Она лишь напоминание о прошлом, не больше. Разве он помнил сестру, разве любил, разве жизнь этой, по сути, незнакомой, чужой, давно оплаканной и похороненной девчонки могла быть дороже, чем память о матери, покой в душе, будущее рода и семьи?
