Уайт улыбнулся.
- Все это правда. Но он был с нами, и ни у кого никогда не возникало сомнений, кто здесь директор. Мак был Программой, а Программа была им. А теперь это должна быть Программа без Мака.
- Я нужен тебе ради моей фамилии, - сказал Макдональд.
- Отчасти, - признал Уайт. - Понимаешь, я всегда чувствовал, что просто сижу в этом кресле, пока Мак не вернется, чтобы занять его вновь... или кто-то с фамилией Макдональд.
Макдональд еще раз оглядел кабинет, словно пытаясь увидеть в нем себя.
- Если ты пытаешься меня уговорить, - сказал он, - твои слова не очень-то убедительны.
- С этой антикриптографией забываешь, что значит говорить одно, а думать другое, - заметил Уайт. - К тому же здесь словно живет некий голос, непрерывно спрашивающий: а как бы сделал это Мак? А ведь мы знаем, что он был бы искренен и честен. Разумеется, я проверял, чем ты занимался после своего отъезда. Ты лингвист, специализировался в китайском и японском и много путешествовал во время учебы.
- Нужно же было что-то делать с каникулами, - сказал Макдональд.
- Твой отец тоже изучал языки, - вставил Ольсен.
- Да? - сказал Макдональд. - Но я занялся этим потому, что сам захотел этого.
- Затем ты занялся программированием компьютеров, - продолжал Уайт.
- Твой отец тоже занимался электроникой, - заметил Ольсен.
- Я просто забрел в это, потому что работал над компьютерным переводом.
- И внес оригинальный вклад в это искусство, - сказал Уайт. - Как видишь, Бобби, выходит, что все эти годы ты как бы готовился занять это кресло.
- Может, вы с Маком и не понимали друг друга, - сказал Ольсен, - но вы очень похожи. Ты шел по его следам, Бобби, даже не зная об этом.
Макдональд покачал головой.
- Тем больше причин повернуть сейчас. Я не хочу быть таким, как мой отец.
"Никто не может быть таким, как другой человек", - подумал он.
- Двадцать лет носить в сердце обиду - это слишком долго, - заметил Уайт.
Макдональд вздохнул и переступил с ноги на ногу. Он испытывал скуку и раздражение, как всегда, когда знал, что разговор закончен, но никто не может набраться решимости и оборвать его.
- Мы несем возложенное на нас бремя.
- Ты нам нужен, Бобби, - сказал Уайт. - Мне нужен. Ну вот, дошло до личной просьбы.
- Я нужен Программе, но не ради себя самого. Вам нужна фамилия моего отца, его присутствие. И если я соглашусь, то буду похоронен здесь навсегда, так же как и он. Программа поглотит меня, как поглотила и использовала моего отца, не оставив ничего.
Лицо Уайта выражало искреннее сочувствие. Он тряхнул головой.
- Я знаю, что ты чувствуешь, Бобби. Однако ты все воспринимаешь превратно. Программа вовсе не поглощала твоего отца, это твой отец поглотил Программу. Мак сам и был Программой, это он приводил ее в движение. Эти радиотелескопы не были мертвы - они были его слушающими ушами; этот компьютер не был машиной - это был его мозг, мыслящий, запоминающий, анализирующий. А мы все - мы были разными воплощениями Мака с различными способностями и мыслями...
- Ты представляешь положение во все более худшем свете, заметил Макдональд. - Вы никак не поймете, что именно от этого я бегу всю свою жизнь, именно от этой вездесущности, от благодеяний моего отца...
- Мы стараемся быть честными перед тобой, - ответил Уайт.
- Есть кое-что больше и важнее человеческих чувств, сказал Ольсен, отклеившись от стола. - Что-то вроде религии или сознания, что делается для всего человечества, и если ты сумеешь найти такое, стать его частицей и заставить его воплотиться, вот тогда ты испытаешь настоящее удовлетворение. Все остальное не в счет.
Макдональд обвел взглядом стены, словно они держали его взаперти.
- Вы просите меня провести здесь свою жизнь, следующие сорок лет, но не в этом кабинете - у меня нет квалификации для поста директора, - а где-то еще, как частица этого места, чтобы я работал с этими машинами и, не открыв ничего, наверняка умер до того, как придет ответ с Капеллы. Что это будет за жизнь? И что за цель? И какое мне от этого удовлетворение?
Уайт посмотрел на Ольсена, как бы спрашивая, что это за человек, который не понимает ни их самоотверженности, ни смысла их существования. Как можно говорить с таким человеком?
- Может, покажем Бобби то место, прежде чем он уедет?
Для маленького мальчика Программа была местом таинственным и волшебным. Интересным днем и великолепным ночью. Бобби Обожал ездить туда, когда в исключительных случаях ему позволяли поздно отправляться в постель. Сначала он замечал металлическую долину, сверкающую в лунном свете, уголок, в котором собирались эльфы, чтобы надраивать это блюдце до зеркального блеска и ловить здесь звездную пыль, которую ссыпали в бутылки и использовали потом для колдовства.
За кратером вздымалось Ухо, огромное, похожее на чашу, Ухо, высоко поднятое на металлической руке, напоминающей руку самой Земли, служащее для подслушивания всех секретов Вселенной, а это были секреты, которые мальчик должен был узнать, чтобы сбылись его мечты.
"Когда, - говорил он себе, - я найду место, где хранятся секреты, и узнаю их все, тоща я смогу понять все, что хочу".
Однажды отец привел его в зал прослушивания, где можно было услышать передаваемые шепотом секреты, и Бобби слушал эти голоса в наушниках, свистящие, бессвязные, слишком тихие, чтобы мальчик их понял. Потом отец сделал звук громче, и мальчик разочарованно обнаружил, что они на каком-то тайном языке, которого он понять не может.
- Никто не может этого понять, Бобби, - сказал ему отец.
- Я могу, - уперся Бобби. Конечно, он не мог, но обещал себе, что когда-нибудь изучит все языки, которыми говорят на Земле, под Землей и над Землей, и тогда сможет понять эти секреты и узнает все, что можно узнать. И когда его отец захочет что-то узнать, он просто спросит Бобби, вместо того чтобы уезжать из дома...
"Почему мальчики обязательно вырастают? - спрашивал себя Макдональд. - Ведь жизнь у них такая ясная, простая и полная надежд. Вот только не моя", - уточнил он тут же. Его жизнь была полна опасений, несбывшихся желаний и чрезмерных амбиций, которые никакой ребенок никогда не сумел бы реализовать.
Прогулка по этим старым коридорам и залам была прогулкой по стране чудес, покинутой гномами, отданной на милость пыли и грязи, выставленной на свет дня, чтобы выцветала и ржавела.
Здание было старым - лет шестидесяти-семидесяти, может, даже восьмидесяти. И хотя его поставили, чтобы оно, подобно Программе, стояло веками, годы уже брали свое. Краска не могла защитить бетон, местами панели крошились и осыпались вместе с краской, а в некоторых местах эти оспины были заделаны цементными латками. А там, где ходили легионы сотрудников, случайные прикосновения оставили на стенах заметные борозды. Полы из керамических плиток, казалось, нисколько не износились, но, с другой стороны, плитки легче менять.
