Пребывая на Балтийском побережье, Верещагин сделал очень важный шаг в своем духовном развитии: он научился останавливать мысли.
До этого он всю жизнь – в школе, в университет и вообще – заставлял свои мысли прыгать все выше и выше, видя в этом спортивном умении главное достоинство души, а теперь он научил их застывать в самых нелепых позах – это большой шаг вперед. Потому что становится очевидной нелепость техники прыжка. Подобный шаг в области театрального искусства был в свое время сделан Николаем Васильевичем Гоголем. Считалось, что чем больше в пьесе движения, тем лучше, а он осмелился заявить, что отсутствие движения выразительней самого движения, и блестяще доказал это знаменитой «немой сценой» в финале пьесы «Ревизор».
Так вот, Верещагин научился лишать мысли движения.
Он, конечно, не помнил, что был во время его пребывания на Балтийском взморье такой факт: он купил в ларьке надувной матрас венгерского производства.
Он надувал его раскаленным воздухом побережья, чуть остуженным в легких, бросал на дымящуюся гладь моря, ложился сверху и, медленно загребая, уплывал черт знает как далеко по направлению к горизонту.
Иногда ложился на матрац животом вниз, иногда – животом вверх.
Когда он ложился животом вниз, то загребать было труднее. Поэтому Верещагин чаще ложился животом вверх.
Когда он плыл животом вниз, то напоминал маленькую торпеду, на которую для камуфляжа натянули зеленые плавки.
Когда же плыл животом вверх, то ничего не напоминал.
Он мог бы напоминать дохлую акулу, но в Балтийском море акулы не водятся, и поэтому он ее не напоминал. Некоторым, правда, приходило в голову сравнение с мертвым дельфином, но они тут же говорили себе: «Откуда здесь быть дохлым дельфинам, так можно и до кашалота дофантазироваться» – и, пожимая плечами, относили странность возникшей аналогии за счет воздействия на мозг жары.
Сначала Верещагин плавал вдоль берега, потому что боялся потерять его из виду и заблудиться в горячем море. Но постепенно осмелел и однажды загреб так далеко, что берег утонул за горизонтом. Кроме воды, вокруг ничего не осталось.
Но Верещагин не испугался. Он греб себе и греб. Ему вдруг очень захотелось подальше от людей.
Всем людям время от времени хочется подальше от людей. Потому что человек только по форме приспособления общественное животное, а по сути своей он приемо-передающая радиостанция. Каждый радист знает, что нельзя располагать станции слишком близко одну от другой, на этот счет есть даже какие-то международные правила. А о людях пока еще не позаботились, ими напичкивают города и дома так плотно, что они наводят друг у друга сильнейшие индукционные токи, которые мешают передачам и приему, отчего многие приходят в отчаянье и рвутся в леса, в поля, в пустыми и в горы. Они говорят, будто идут за грибами или подышать свежим воздухом, но это привычный самообман. Им нужно остудить в своих головах дроссели, перегретые индукционными токами, вот в чем дело, а также хоть иногда послать высококачественную передачу или принять очередные указания свыше без помех.
И Верещагиным владело такое желание. Тем более что в последнее время связь у него совершенно разладилась. Вот он и загребал все дальше и дальше.
Вдруг откуда ни возьмись появился маленький катерок. Он с огромной скоростью помчался на Верещагина и его матрац.
Он был уже совсем рядом – рукой подать. А скорость все не снижал. Даже будто наоборот.
Казалось, каюк Верещагину, но метрах в двух катерок остановился так внезапно, будто вмерз вдруг. Просто даже удивительно, что существуют катерки с такими тактико-техническими данными. Могучий катерок.
А в нем – пограничник. Он сердито оглядел Верещагина и спросил: «А ты дальше заплыть не мог?»
«Мог», – ответил Верещагин несколько хрипловатым голосом, потому что отвык от общения с людьми, но больше от страха, который нагнала на него фантастическая скорость катерка и не менее фантастическая остановка.
«Ну-ка поворачивай, мать твою так, обратно, – выразился пограничник. – А то затылком врежешься в Швецию и будет больно».
Он выразился так потому, что Верещагин, лежа вверх животом, плыл головой в сторону капиталистического государства под названием Швеция, где очень скалистые берега у заливов, именуемых фиордами, и врезаться в них затылком действительно считается довольно болезненным.
Пограничник добавил еще несколько не очень хороших слов, сорвался на своем катерке с места и исчез. Просто удивительно, что наряду с победоносным развитием техники наблюдается такое отставание морально-этического совершенствования. Человек, пользующийся подобным замечательным катерком, должен выражать свое недовольство совсем не теми словами, какими высказывался его пращур, восседавший в кривой лодке, выдолбленной из дубового бревна, однако мы этого пока еще, к сожалению, не наблюдаем.
На Верещагина грубые слова, произнесенные пограничником, оказали совершенно противоположное действие: они не напугали его, а вызвали желание заупрямиться, так как оскорбили в нем человеческое достоинство. Поэтому, когда катерок умчался, он стал загребать еще дальше.
Он целый час, наверное, еще загребал после запрета пограничника. И когда до его слуха донеслась негромкая человеческая речь, то он решил, что это уже голоса купающихся в фиордах шведских отпускников, и прислушался, чтоб убедиться в этом.
Верещагин не владел чужими языками, но легко различал их. Подолгу сиживая у своего мощного радиоприемника в поисках хорошей музыки, он постиг фонетический характер почти любой речи, звучащей в эфире. Стоило иностранному радиодиктору произнести несколько слов, как Верещагин тут же с легкостью определял: это турецкий, а этот – персидский. Или: вот – греческий, вот – арабский, а вот – китайский. Даже древнееврейский язык иврит и албанский он угадывал без труда, не говоря уже о таких, как английский, французский или немецкий. На этих языках, а также на итальянском и испанском он почти что говорить мог, только ничего не понимал.
Поэтому он прислушался со знанием дела: чтоб, если говорят по-шведски, тут же определить: это шведский. А если немного сбился с курса, предсказанного пограничником, и приплыл в Финляндию, то сказать себе: ух ты, это финский.
«Это вы напрасно, – произнес мужской голос на том языке, на каком Верещагин и сам умел разговаривать. – С билетами на самолет трудно». «Не достану – поеду поездом», – отозвался женский голос. «Заказывать надо было сразу, как приехали», – сказал мужской.
«Зато поездом – билет дешевле», – возразил женский.
«А расходы на еду вы считали? В поезде всегда много едят. От скуки».
