— Он как дитя, — судачили деревенские тетушки и, возможно, были правы.
Но многие горожане видели в Жаке свое подобие. Поначалу они советовались с ним по поводу градостроительства.
— Эй, Жалле, взгляни-ка на этот набросок новой церкви. Она будет гораздо крупнее и красивее, чем та, которую мы потеряли, — говорил месье Лебуф, булочник.
— Почему она должны быть крупнее, — спрашивал Жак, отрешенно глядя на угол старой церковной стены, видневшейся в дебрях разрушенной городской площади.
— Вот когда мы расчистим дорогу и засыплем воронки и окопы, — убедительно твердил месье Леклерк, — смотри, какой мы построим широкий и прямой путь. Городская площадь станет шире, а по центру мы поставим памятник нашим погибшим.
— Но почему она должна быть шире? — спрашивал Жак, как всегда, и через некоторое время городская общественность перестала с ним советоваться.
Ему помогли выстроить новый магазин на несколько метров дальше от старого фундамента, потому что улица непременно должна быть шире. Когда Жак обосновался в жилых помещениях позади магазина и повесил свежеокрашенную вывеску «Игрушки Жалле», горожане решили, что сделали доброе дело для человека, который состарился раньше времени. И добрую затею для нового города: открытые магазины означали возвращение к нормальной, мирной жизни. Конечно же, никто пока не думал об игрушках, но придет время и для этого. Каждый снова с надеждой смотрел в будущее.
* * *
В июне 1904 года в маленьком городке центральной Франции мадемуазель Ода Перро разрешилась от бремени самым замечательным в мире ребенком. Она и не подозревала о своей беременности, пока не начались схватки, ведь оставалась, как и всегда, тоненькой, словно тростинка. Поскольку Ода была не замужем, она пребывала в полнейшей растерянности. Лежа в постели, она страдала и молилась, когда ее подруга Георгина постучала в дверь. Георгина была искушенной во многих вопросах, а потому Ода восприняла ее приход как удачное явление божественного провидения.
Георгина была женщиной весомых достоинств во всех отношениях — крупная фигура, щедрая душа и широкие взгляды, в то время как худышка Ода — несколько ограниченной, более сосредоточенной на вышивании. Обычно их разговоры были похожи на спор двух щебечущих пташек: одна наскакивает, а другая отступает. Но в тот момент Ода слишком устала, не сумела даже приподняться, а потому обрадовалась, что Георгина рядом, на расстоянии вытянутой руки, пусть и в некоей туманной дымке.
— Ода, это невозможно!
— Уверяю тебя, это так.
— По крайней мере, здесь не девять месяцев, взгляни на себя!
— Знаю, что все считают меня старой девой, — сказала Ода со вздохом, — но уверяю, прошло именно сорок недель.
Георгина задумалась, припоминая, кто мог приезжать в городок в то время.
— Георгина, помоги мне!
— Да-да, конечно, — ответила подруга и через некоторое время печально прищурилась на малюсенький розовый комочек. — Видишь, я была права, оно не больше пары дюймов. — Она собралась было завернуть неведомую вещицу в простыни, но Ода остановила ее.
— Я хочу увидеть своего ребенка.
— Это не ребенок, милая, а нечто другое, — пожала плечами Георгина, передавая ей гнездышко из ткани.
— Что же?..
— Напасть, которая обошла тебя стороной, — сказала Георгина и захлопнула за собой дверь.
Ода взглянула на крошечную фигурку, которая словно едва держалась на плаву в море ткани. Она твердо знала, что прошло девять месяцев и даже чуть больше, с тех пор как уехал торговец тканями, и для нее маленькое тельце не выглядело бесформенным кусочком плоти. Женщина видела в нем младенчика. Она поднесла полотняное гнездо поближе к лицу, и ее дыхание коснулось розовых ножек, каждая не толще карандаша. Малышка вздрогнула, повернулась на спинку и тихонько заплакала.
Ода чуть не уронила маленькую девочку, столь велико было ее удивление, но затем улыбнулась и укрыла дочку лоскутиком нежного шелка.
— Не плачь, мой цветочек, я не дам тебя в обиду?
Ода назвала дочку Флёр[4] и смастерила ей колыбельку из чайной жестянки. Осторожными пальчиками, которыми она бережно подшивала краешки свадебных вуалей и вышивала тонкие узоры для нежных крестильных платьиц, Ода купала и пеленала крошку, и девочка росла. Вскоре она уже хваталась ручками за булавку с отрезанным острым концом и пробовала на зубок ее круглую стеклянную головку.
Ода тревожилась за дочь. Однажды в соседнем городе появился с гастролями известный цирк, и она увидела там маленького человечка. Но разве не сказали, что при рождении он был ребенком обычных размеров?
Флёр — совершенно другое дело. Женщина вздрагивала от мысли, что дочка попадет в шумную неразбериху и вечную дерганую торопливость цирковой жизни, а ведь ее могут и держать в клетке, как птичку. Нет, для блага самой Флёр, как и для блага Оды, девочка должна остаться маленькой мамочкиной тайной.
* * *
Жак наполнил свой новый магазин игрушками с английских и французских фабрик, которые уже работали в режиме мирного времени. Те экземпляры, что сохранились с довоенной поры, он разместил на полке над кассовым аппаратом. А под этими реликвиями — слон с паланкином на спине, заводная гоночная машинка и самодельная марионетка — привинтил медную табличку, гласившую: «Не для продажи».
В сарае позади магазина Жак хотел восстановить свою деревообрабатывающую мастерскую, но поскольку во всем городке люди строили и обустраивали свои жилища, инструменты пользовались большим спросом и стоили дорого. У него не было токарного станка с ременным приводом, ни одного комплекта красок и лаков, чтобы создавать то, к чему лежала душа. Потому Жак достал инструменты, которые завалялись в его старом чемоданчике, и соорудил то, что мог: тонкие бипланы из дерева и бумаги в угоду паренькам, разочарованным отсутствием в магазине игрушечных ружей, да деревянные кубики для малышей, менее яркие, чем раньше.
У него почему-то не выходили куклы и марионетки (качество получалось не то), и вместо этого он начал строить кукольный дом из мягкого дерева, которое легко обрабатывалось ножом. Поделка вышла грубой, словно древняя хижина. Она напомнила ему о сарае-мастерской позади старого магазина, где он учился делать игрушки и где они с отцом оставляли раскрашенные фигурки сохнуть подальше от чувствительного носа матери. Его руки задрожали, когда он задумался над этим маленьким перекошенным образом детства, мироустройства перед разрухой, до того как смерть посетила городок. Он поставил его на свой обеденный стол и огородил руками пространство вокруг. Его мозолистые руки очертили стертые с лица земли деревенские улицы с точностью аэрофотографии.
