Флёр росла тайно, мирно и спокойно. Ей никогда не разрешалось играть на улице, потому что мать опасалась: ее кто-нибудь увидит, на нее кто-нибудь наступит, ее съест собака… Вместо этого девочка сидела дома и училась шить самыми маленькими иголками, какие только можно найти, но в ее ручках они все равно казались челноком ткацкого станка. Репутация Оды как признанной мастерицы тонкой работы росла и крепла. «Словно это вышивали феи», — восторженно выдохнула одна женщина, бережно приподняв заказанную шелковую блузку, и Ода тут же забеспокоилась, не слишком ли беспечно она выставляет на люди вышивки Флёр.
Единственный день, когда Флёр могла рассчитывать на прогулку, было воскресенье: она ездила в церковь в материнской шляпке или муфте. Ода хотела быть уверенной в спасении души своей дочери — неважно, какого та роста. Под руководством матери Флёр выучила катехизис, а в надлежащем возрасте приняла святое причастие.
Отец Роберт, которого Ода, конечно же, посвятила и в дело бродячего торговца, и в его результат, сказал, что не нужно прятать девочку, потому как это чудо и свидетельство бесконечного величия и мудрости Господа, которое должны увидеть все жители города. Но для Оды подобное представление стало бы бесстыдной показухой, которой она больше всего боялась. Поэтому священник не раскрывал секрета Оды, и время от времени Флёр поднимали к решетке в исповедальне, чтобы она рассказала о своих маленьких грешках, какие может совершить дитя при столь ограниченной свободе.
Дочь жила, словно тщательное оберегаемое тепличное растение, и к пятнадцати годам выросла сантиметров до двадцати. Она почти ничего не знала о войне. Мать, конечно, приносила ей правильные развивающие книги. Читая, Флёр ходила по странице и переворачивала каждую, словно встряхивала огромную простыню. Но подобные книжки и пересказы школьных учебников Оды по памяти давали Флёр очень скудное представление о войне. По утрам она взбиралась на письменный стол, прижималась лицом к тюлевым занавескам и наблюдала, как на железнодорожную станцию шагают молодые люди. Они были так далеко, что казались одного с ней роста.
Но вот война закончилась, молодые люди исчезли, и все мысли Флёр обратились к матери, которая день ото дня становилась слабее, словно никакой сон в мире не мог освежить ее. Наконец пришел доктор, и девочка спряталась в буфете — в своей спальне. Она прижималась ухом к фигурным прорезям в дверце, но не могла уловить смысла в ворчливом голосе врача.
Он ушел, а Ода не рассказала дочери ничего.
Флёр изо всех сил старалась и заботилась о матери, каждый вечер она читала ей на ночь Библию, перед тем как спуститься по ножке торшера и на цыпочках добраться до выключателя.
— Погоди, малышка Флёр, — сказала Ода однажды вечером. — Нам надо поговорить.
— Ты наконец-то хочешь рассказать мне, что происходит?
Ода вздохнула:
— Дорогая моя девочка, я умираю… Я больше не смогу защищать тебя, о тебе заботиться…
— Умираешь? И ничто не сможет…
— Нет. Есть только одно, что я могу сделать. Я должна послать тебя на север, к своим родителям… Будешь жить с ними.
— Что?! Отослать меня куда-то именно сейчас, когда я тебе так нужна?!
— Когда я умру, что ты будешь делать? Как ты сможешь одна пройти километры пути до бабушки и дедушки?
Флёр не стала спорить, на самом деле она не знала, что такое километр, но попробовала возразить:
— Мое место рядом с тобой!
— Да, так оно и было все это долгое и счастливое время. Ты всегда оставалась моей радостью и благословением, моим маленьким чудом. Но, милая моя девочка, это моя последняя просьба… последнее доброе дело, которое ты можешь выполнить, чтобы облегчить мой уход.
Флёр понимала, что теперь отказать не сможет, и печально кивнула.
— Я уже слишком слаба, чтобы отвезти тебя туда, поэтому приготовила этот ящичек. — Ода вытащила из-под кровати деревянный ящик, в которых обычно перевозят вино или колбасу.
— Мама, ты хочешь отправить меня в ящике, как… как луковицу какую-то!
— Я там все очень удобно устроила. Видишь: внутри все планочки обшиты тканью, ты и дышать сможешь, и никто тебя не увидит. Запас еды вот здесь…
Флёр понимала, что она уже согласилась уехать, но продолжала протестовать по инерции.
— Сколько же продлится моя поездка? И что я буду делать в этой клетке?
Ода расплакалась.
— Как ты можешь не доверять своей матери?!
— Да, мамочка, конечно, я тебе доверяю… — Флёр подобрала юбку и забралась в ящик через верх, где полотно еще не было полностью скреплено. — Я поеду, если ты просишь.
Ода дала дочери медаль Святого Кристофера, которая могла служить ей как тарелкой, так и щитом. Она передала Флёр ее личные сокровища: самодельные четки из бисера и кукольный гребешок. По настоянию дочери она положила в ящик лоскуты кисеи и батиста, иглу и нитки, чтобы девочке было чем заняться. Затем Флёр, промокшая от гигантских слез матери и прощальных поцелуев, была закрыта в коробке.
Пока Ода заколачивала крышку ящика, Флёр горевала о своем согласии. Как она могла оставить мать умирать на руках глупой Георгины и нерешительного отца Роберта? Она стукнула по стенке своей новой кельи и услышала голос матери:
— Потише, милая! Ты же не хочешь, чтобы тебя кто-нибудь услышал.
«Разве?..» — хотела сказать Флёр, но время споров прошло. Ящик тряхнуло, когда Ода доковыляла до окна и поставила его на подоконник. В рассеянном свете Флёр осмотрела свою темницу.
Две старые перчатки, подбитые мехом кролика, лежали около одной стенки и изображали кровать; много места занимали огромный кусок сыра и мешочек с крекерами. К планкам были привязаны бечевками несколько баночек с водой. Около кровати крепко утвердился комод, склеенный из спичечных коробков. Девочка выдвинула самый нижний ящик: там оказались спички. Во втором были все ее аккуратно сшитые сорочки, в третьем — нижнее белье. В верхнем лежали кукольное зеркальце под стать ее гребешку и маленький перочинный ножичек с жемчужной ручкой. Флёр понимала, что со стороны матери все эти вещицы были продуманной заботой, последним прикосновением ее любви, прощальными дарами… Но размышляла она только о том, когда мать запланировала эту поездку и как долго хранила ее в тайне.
Девочка улеглась на перчаточную кровать и почувствовала под лопатками какую-то выпуклость. В поисках проблемы она нашла в нижней перчатке конверт. Упершись изо всех сил, она вытащила его ровно настолько, чтобы прочитать «Маме и папе» на лицевой стороне. Она вернула письмо на место и стала слушать Георгину, явившуюся с ежедневным визитом. Ода, должно быть, говорила ей о посылке: тихий голос прерывался хриплым кашлем. Ящик накренился, и Флёр схватилась за стенку.
