Как я любил их всех!
Я любил Карла, вихрастого и одновременно прилизанного, как болванка: он сегодня, наверное, целый час возился со своей головой, вероятно, не менее десяти раз за утро, чертыхаясь, мочил волосы и крепко причесывался, но они, высыхая, опять поднимались унылыми жесткими прядями, и поэтому голова казалась плохо подстриженной. Так ему и не удалось с ними справиться. Я любил Косташа, который только что вернулся на место рядом со мной: руки его сжимали диплом, а на твердых вдруг выперших скулах зажегся сейчас румянец волнения. Косташ наверное, тоже переживал. Я любил ленивую рыхлую Мымру: ленточка в глупых ее кудряшках, кажется, немного развязывалась, а под платьем на левом плече розовела выехавшая бретелька. Мымра была очень неряшлива. Но я ничего не мог с собой сделать. Потому что я любил сейчас даже тощего противного Дуремара: он в этот момент вместе с другими учителями находился на сцене и, поднявшись из кресел президиума, монотонно постукивал красным карандашом по обводу графина, треньканье несколько приглушало начавшееся шевеление, неприятный надтреснутый звук почему-то был слышен даже в наших рядах, а к тому же и сам Дуремар, распрямляясь, над залом, горделиво выпячивал пуговицы нового вицмундира: только что появился приказ о назначении его директором школы и, наверное, Дуремар всеми фибрами впитывал незнакомую ему прежде почтительность.
Впрочем, бывший Директор на этой сцене также наличествовал, и хотя он сидел, притулившись несколько с краю, и оливково-серый его вицмундир смотрелся заметно скромнее, чем у председательствующего Дуремара, но была в этой скромности особая начальственная простота - не бросающаяся в глаза, но и видимая в то же время безо всяких усилий, - так монарх иногда позволяет себе одеваться скромнее своих министров, вместе с тем, этой самой непритязательностью своей лишь сильнее подчеркивая прерогативы избранничества.
Тем не менее, Директора я тоже любил.
Но уж самое странное заключалось в том, что я любил даже господина Трефолиса: перед ним стоял пузатый кувшин с рыбьим жиром, и он время от времени, наслаждаясь, отхлебывал янтарную тягучую жидкость. Маслянистые капли сбегали у него по усам, а глаза после каждого такого отхлебывания подергивались мечтательной дымкой.
Это было действительно странно.
Господина Трефолиса я видел вообще в первый раз, и не знал о нем ничего, кроме нескольких фраз, подслушанных в разговоре Мальвины: дескать, это именно то, что нам требуется, но я его все равно любил, и от этой внезапной любви у меня щипало в глазах и свербило в носу, словно туда попала невидимая пушинка.
Я боялся, что я одновременно и чихну и расплачусь.
Что, конечно, было бы ужасным позором.
Однако, к счастью, ни того, ни другого не произошло: Косташ, сидевший от меня по левую руку, неожиданно пихнул меня под ребра локтем и сказал - словно бы уже о чем-то давно решенном:
- Давай пятерку!..
Голос у него был такой, что мне захотелось дать ему в морду.
- Зачем? - спросил я.
И тогда Косташ, удивляясь, повернулся ко мне всем телом:
- Зачем, зачем? Ты что, не помнишь, о чем договаривались?
Брови у него предостерегающе поднялись, а глаза, не имевшие цвета, смотрели холодно и очень требовательно.
Вероятно, он действительно удивился.
Глупо хихикнул дон Педро, оглядывавшийся с сидения передо мной.
- Ладно, - сказал я. - Традиции есть традиции...
И, стараясь не показать колебаний, достал синенькую сложенную вдвое бумажку, сунутую мне сегодня Ивонной, и с невольной тоской посмотрел, как она исчезает в нагрудном кармане Косташа.
У меня было ясное ощущение, что я что-то необратимо теряю.
Причем, вовсе не деньги.
И тем не менее, я любил их всех.
Но, наверное, больше всего я любил сейчас сам этот актовый зал, небольшой и открываемый только по торжественным случаям. Он сегодня был заполнен сверх всякой меры: набились даже в проходы, а у задней стены, где оставалась открытой фигурная дверь, словно родственники на поминках, толпились празднично принаряженные родители. Кстати, там же должна была стоять и Ивонна, но сколько я ни крутил головой, я не мог обнаружить ее среди переминающегося народа. Вероятно, она, как всегда, находилась где-то в задних рядах, и я чувствовал некоторое сожаление, что, быть может, она меня не увидит. Я сегодня был как бы хозяином того, что происходило и мне очень хотелось, чтоб и Ивонна слегка прикоснулась к этому празднику.
Однако, Ивонны не было. Вообще там не было никого из знакомых. И - внезапно зазвучали аплодисменты, и, растерянно обернувшись, я вдруг увидел, что на этот раз со сцены спускается Мымра.
Между прочим, я совершенно не помнил, чтобы ее туда вызывали, видимо, от волнения я как бы проглатывал некоторые кусочки происходящего. Мне даже казалось, что зал немного подрагивает, точно перемещаясь, и отдельные лица слегка расплываются в нерезком тумане. А когда Мымра, переваливаясь будто гусыня, прижимая к груди аттестат, неторопливо уковыляла со сцены и, по-видимому, уже утомившийся Дуремар, наклонясь к микрофону, захрипел сквозь динамики что-то совсем неразборчивое, то я просто не понял у него ни единого слова, и лишь потому, что встрепенувшийся Карл вместе с Косташем затолкали меня локтями с обеих сторон, догадался, что в этом хрипе прозвучала моя фамилия.
Меня словно ошпарило.
Иногда в сладкой дреме, которая накатывает под одеялом, когда сон еще не пришел, но дневная явь уже ощутимо отхлынула, несколько даже стыдясь своих глупых мечтаний, замирая, я представлял себе, что по воле судьбы совершаю какие-то необыкновенные подвиги. Например, что в руках моих оказывается волшебный меч, зовущий к победе, и что я, как легендарный герой, изгоняю из города полчища сарацинов. Или, что возник страшный заговор, связанный с предательством в мэрии, орды диких безжалостных кошек просачиваются в город, и вдруг я, разоблачив этот заговор и ударив в набат, поднимаю встревоженных горожан против очередного нашествия.
Может быть, это была затянувшаяся инфантильность, не знаю. Ивонна, когда сердилась по-настоящему, говорила, что я так, наверное, окончательно и не повзрослею, но какие бы подвиги я себе не представлял, в них всегда присутствовала одна неизбежная сцена: будто бы я иду среди рукоплещущей шумной толпы, и толпа расступается, приветствуя меня как героя. Радостные безудержные восклицания... Сотни рук, поднимающихся, чтобы выразить благодарность... Музыка... Восторженные приветствия... И - Елена, сияющая от счастья и восхищения...
Видимо, это было то, чего мне хотелось больше всего.
Любви и признательности.
И я столько раз представлял себе это, что, казалось бы, должен был уже обрести соответствующие привычки. То есть, встать как бы нехотя и, даже не оглядываясь по сторонам, равнодушно принять из рук Дуремара шершавые корочки аттестата.
