— Обстоятельства меняются, — заметил Уитлоу. — Ты причинил нам ущерб в критический момент.
— Свои участки я обрабатываю в одиночку, мистер Уитлоу, — с достоинством возразил Главк. В визите с самого начала чувствовалась некая несуразность, словно во сне, а потому в нем крылась некая значимость, сигнал — интуиция вновь не подвела. Петля затягивается. В противном случае, с какой стати открывать столь многое? Ибо Главку дали понять, что мистер Шенк до сих пор жив, по-прежнему работает и пользуется благоволением Алебастровой Княжны — и это несмотря на то, что его поглотило самое жуткое из всех Зияний, с которыми когда-либо сталкивался Главк, — в роковой день, 9 августа 1924 года, в Реймсе.
— Существуют способы негласно навести справки, — сказал Уитлоу.
Тут Главк окончательно понял, что его дразнят.
— Я работал без присмотра девяносто лет. С заказчиком общаюсь лишь в момент доставки. Последний раз это было несколько лет тому назад, и никто ничего не говорил про перемены.
Сквозь дверную щель за ними следила Пенелопа.
Ощущая нарастающий гнев Главка, Уитлоу входить не пожелал. Охотники всегда наносят визиты с предельной осторожностью, подкрадываются не спеша, с расстановкой. Впрочем, улыбка Уитлоу не изменилась. Главк даже задался вопросом, уж не оказался ли этот ветеран марионеткой — своего рода пробной наживкой, подвешенной за нитку настоящим сборщиком, чтобы разведать степень опасности, — хотя ему не только не доводилось стать свидетелем таких уловок, он даже не слышал о подобном. Впрочем, там, где речь идет о Бледноликой Госпоже, ухо надо всегда держать востро.
— Ну как у тебя дела, мой мальчик? — спросил Уитлоу, нервно дернув кадыком.
— Да так себе, нормально — ответствовал Главк. — А у вас, сэр?
— Древеса терновые, крапива да репей… Если бы ты знал, сколь многих отозвали, и все же… мы по-прежнему бодрячком… Домой-то, в Англию, заезжал?
— Уже много лет как не был. Говорят, все застроили.
— Просто невыносимо. Нет, Макс, подзадержались мы на этом свете.
— Да вы входите, сэр. Моя партнерша под контролем.
— Ты очень любезен, Макс. Я подготовлю рапорт, выдам приглашение — и на этом все. На сегодня. Рад слышать, что ты в порядке. Столько воспоминаний приходит на ум. — Уитлоу осклабился — зубы по-прежнему без малейшего изъяна, хотя от времени и потемнели до цвета зрелой слоновой кости.
— Да, сэр.
Уитлоу нагнулся чуть вперед, улыбчивые губы натянулись тонкой полоской.
— Нас всех сюда прислали — всех.
Главк мгновенно прикинул, сколько — с учетом многолетнего опыта наблюдений и размышлений. Десятки, это уж точно. Сотни — вполне вероятно.
— Помимо этого, мне мало что известно, — продолжал Уитлоу, — но тешу себя надеждой, что сейчас ясно, сколь важным оказался твой участок — к счастью для тебя. У нас своя отчетность, у них — своя.
— «У них»? — переспросил Главк.
Из коридора донеслось покашливание Пенелопы — она внимательно слушала из-за двери.
Уитлоу торжественно кивнул.
— Мы оба целовали подол нашей Госпожи, а ведь он выметает весь сор… Что тебе известно, Макс? О, ты воистину лукавый Нимрод!
Глазки Главка широко распахнулись, хотя им было далеко до Уитлоу.
— Дело к концу? — прошептал он, едва справляясь с пересохшей глоткой.
— Терминус возможен, да.
— То есть… сум-бегунки на моем участке?
— Меня предуведомили — и я чувствую это сам, — что кворум вскоре соберется. Заклинаю тебя, юный шикари:[7] воздержись от устранения коллег. Твоя нить — моя, а моя нить неизъяснимо вплетена в нить Моли, нашего великого диспетчера. Мы объединены в общий фатум.
Уитлоу отвесил поклон и отступил на шаг, ни на секунду не выпуская Главка из виду.
— Увы, мне пора. Немало визитов.
— Я понимаю, сэр.
— Запрись на ключ, Макс, — сказал Уитлоу. — Позволь мне услышать, как щелкнет замок.
— Конечно, сэр, — кивнул Главк. — Прошу прощения.
Он захлопнул дверь, задвинул щеколды, провернул ключ и прислушался к знакомым, несимметрично звучащим шагам — чуть более торопливым, нежели обычно.
Даже в эту минуту у Макса подрагивали пальцы и чесались руки сыграть со стариком недобрую шутку.
ВАЛЛИНГФОРД
После четырех часов расспросов в гостиной — а перед этим была еще чашка куриного бульона, стакан молока, затем и стакан красного вина: Даниэль все принял с благодарностью — Мэри отвела мужа в коридор, поближе к кухне, и горячо зашептала ему в пунцовое ухо:
— Какого черта! Ты спятил?! Он же насквозь болен какой-то заразой — да еще имел наглость заявиться в наш дом, воображает себя моим братом — моим мертвым братом, прости господи!
Фред был явно выбит из колеи и в то же время не мог скрыть возбуждения.
— Да-да, все правильно — но ты бы послушала, что он говорит! Я даже записывать начал. Похоже, он самый гениальный из всех, кого я встречал!
— Где ты в нем гениальность увидел, хотела бы я знать?
— Да возьми хотя бы его Фурье-преобразования — «Ф» от «k» и «r» — максимальных отклонений от нуль-энергетических состояний систем с перекрывающимися дискретными переменными…
— Бредовый лепет.
— Ты что, серьезно? — Фред даже отодвинулся в приступе негодования. — Нет, Мэри, послушай: ему уже лучше — твой бульон творит чудеса. Просто ему очень трудно пришлось с момента появления у нас.
— У нас! То есть в нашем доме?
— Да нет же, с момента прыжка. Он успокоился, только начал объяснять — да ведь тут колоссальным открытием пахнет!
— Фред, он разглагольствует про альтернативные миры.
Ее муж состроил кислую мину.
— Для современной физики это не откровение. Да, звучит бредово, но взгляни на его выкладки — он или где-то прочел, или весь математический аппарат разработал сам, вплоть до идей и решений, о которых я и слыхом не слыхивал. Ведь кое-какие из его уравнений гениальнее постулата Шуго о минимальной обшей энергии. Представь: бесконечная матрица разветвляющихся и сходящихся ветвей, каждая из которых способна порождать очередную такую матрицу — кажется, что их невозможно проследить, но хитрость-то в том, что ветви не длятся беспредельно — они суммируются, редуцируются до точки наименьшей энергии и наибольшей вероятности, наибольшей эффективности… Это нечто столь гениальное, что звучит как глупость: «Темная материя — вещество, поджидающее свое рождение»?
Мэри разглядывала мужа, отчужденно сложив руки на груди. С каждой преходящей секундой губы ее сжимались все сильнее.
