Как-то я поймал себя на том, что стою у магазина возле моста О'Коннелла и рассматриваю стопку теплых твидовых кепи. Я в новой шапке не нуждался, запаса в чемодане хватило бы на целую жизнь. Тем не менее я вошел, взял одну, красивую, коричневую, и принялся отрешенно вертеть в руках.
— Сэр, — сказал продавец. — Это седьмой размер. У вас скорее семь с половиной.
— Мне подойдет. Мне подойдет. — Я сунул кепи в карман.
— Позвольте, я дам вам пакетик, сэр.
— Нет! — Я густо покраснел и в смущении от того, что собираюсь сделать, вылетел на улицу.
Вот и мост за тихо накрапывающим дождем. Осталось только подойти…
На середине моста моего певца не оказалось. На его месте стояла пожилая пара. Они играли на огромной шарманке, хрипевшей и кашлявшей, словно кофейная мельница, в которую насыпали битого стекла и камней. То была не музыка, а тоскливое урчание расстроенного механического желудка.
Я ждал, пока мелодия, если так это можно назвать, закончится, тиская в потном кулаке новую твидовую шапку. Шарманка сипела, дребезжала и бряцала.
«Чтоб тебе сдохнуть», — казалось, говорили хозяева шарманки, белые от натуги, с красными от дождя глазами. «Плати нам! Слушай!.. Только не будет тебе мелодии! Свою выдумай», — кричали их сжатые губы.
Я стоял на том месте, где пел нищий без шапки, и думал: почему они не заплатят пятидесятую часть месячной выручки настройщику? Если б я вращал ручку, я хотел бы слышать мелодию, хотя бы ради себя!
Да, если бы ты вращал ручку. Но ты не вращаешь. Очевидно, они ненавидят свой промысел — кто их за это осудит? — и не желают платить за подаяние знакомой мелодией.
Как они не похожи на моего простоволосого друга!
Друга?
Я сморгнул от удивления, потом шагнул вперед:
— Извините. Тут был человек с концертино…
Старуха перестала вращать ручку и уставилась на меня:
— А?
— Человек, который стоял без шапки.
— А, этот! — буркнула женщина.
— Его здесь сегодня нет?
— Вы его видите? — взвизгнула она.
Ручка адской машины снова завертелась.
Я бросил в кружку пенни.
Старуха взглянула так, будто я туда плюнул.
Я положил еще пенни. Она отпустила ручку.
— Вы знаете, где он? — спросил я.
— Заболел. Слег. Мы слышали, как он кашлял, когда уходил.
— Вы знаете, где он живет?
— Нет!
— А как его имя?
— Да кто ж знает!
Я тупо глядел на новую шапку и думал о певце: каково ему где-то в городе, одному?
Пожилая пара настороженно смотрела на меня.
Я положил в кружку последний шиллинг.
— Он поправится, — сказал я не им, а кому-то еще, кажется, себе.
Женщина налегла на ручку. В недрах шарманки случился обвал битого стекла и железа.
— Мелодия, — спросил я. — Что это за мелодия?
— Глухой, что ли! — взорвалась старуха. — Это национальный гимн! Может, хоть шапку снимете?
Я показал ей новую шапку.
Она посмотрела на мою голову:
— Да не эту! Вашу!
— Ой! — Я, покраснев, сорвал с головы кепи.
Теперь у меня было по шапке в каждой руке. Женщина крутила ручку. «Музыка» играла. Дождь заливал мне лоб, глаза, рот.
На дальнем конце моста я остановился, чтобы принять трудное решение: какую из шапок взгромоздить на мокрую голову?
В следующие несколько недель я часто проходил по мосту, но там либо стояла старая пара с шарманкой, либо вообще никого не было.
В предотьездный день жена стала упаковывать новую шапку вместе с моими.
— Спасибо, не надо, — сказал я. — Пусть полежит на каминной полке.
Вечером управляющий гостиницей зашел к нам в номер с бутылкой. Говорили долго и хорошо, засиделись допоздна. Пламя веселым оранжевым львом играло в камине, бренди — в бокалах. На мгновение все замолчали, вероятно, почувствовав, как тишина мягкими белыми хлопьями падает за окном.
Управляющий, держа бокал, смотрел на бесконечное кружево, потом перевел взгляд вниз, на серые ночные плиты, и вполголоса произнес:
— «Нас осталось совсем немного».
Я взглянул на жену, она — на меня.
Управляющий заметил:
— Так вы знаете его? Он вам тоже говорил?
— Да. Но что это значит?
Управляющий глядел на темные фигуры и прихлебывал бренди.
— Раньше я думал, что он участвовал в заварушке, и что членов ИРА[3] осталось совсем немного. Но нет. А может, он хочет сказать, что мир богатеет и нищих становится все меньше. Или пропадают люди, которые умели смотреть и откликаться на просьбу. Все заняты, мельтешат, всем некогда вникать. Но я думаю, все это чепуха и накипь, слюни и сантименты.
Он отвернулся от окна:
— Так вы знаете «Нас осталось совсем немного»?
Мы с женой кивнули.
— И женщину с ребенком?
— Да, — сказал я.
— И ту, у которой рак?
— Да, — сказала жена.
— И человека, которому нужен билет до Корка?
— Белфаста, — сказал я.
— Голуэя, — сказала жена.
Управляющий грустно улыбнулся и вновь поглядел в окно.
— А пару с шарманкой, которая не играет мелодию?
— Раньше-то хоть играла? — спросил я.
— В моем детстве — уже нет.
Лицо управляющего омрачилось.
— Знаете нищего с моста О'Коннелла?
— Которого? — спросил я.
Однако я знал которого, потому что смотрел на каминную полку, где лежала шапка.
— Видели сегодняшнюю газету? — спросил управляющий.
— Нет.
— «Айриш Таймс», маленькая заметка в нижней половине пятой страницы. Похоже, он устал. Выбросил концертино в реку. И прыгнул следом.
Так он был вчера на мосту! А я оставался дома!
— Бедолага! — Управляющий невесело хохотнул. — Какая смешная, страшная смерть. Дурацкое концертино — терпеть их не могу, а вы? — падает вниз, как больная кошка, нищий летит следом. Я смеялся и сам стыдился этого смеха. Да. Тела так и не нашли. Пока ищут.
— Господи! — вскричал я, вскакивая. — О, черт!
Управляющий смотрел на меня, дивясь моему волнению.
— Вы ничем не могли бы ему помочь.
— Мог! Я ни разу не дал ему даже пенни! А вы?
— Если вспомнить, да, тоже ни разу.
— Но вы еще хуже меня! Я сам видел, как вы носитесь по городу, раздавая монетки направо и налево. Почему, почему не ему?
— Наверное, мне казалось, что это перебор.
— Да, черт возьми! — Я тоже стоял теперь у окна, смотрел на кружащий снег. — Я думал, непокрытая голова — прием, чтоб меня разжалобить! Дьявол, через какое-то время начинаешь думать, что все — только уловки! Я шел зимними вечерами под проливным дождем, а он пел, и мне становилось так зябко, что я ненавидел его до дрожи. Интересно, со сколькими людьми получалось так же? Вот почему ему никто не подавал. Я думал, он такой же профессионал, как и все. А может, он был настоящий бедняк и только в эту зиму начал просить подаяния, продал одежду, чтобы купить еды, и очутился на улице без шапки.
