– Да что ты говоришь, – улыбнулся Анри.
Они были уже около пальмы, когда сзади поднялась новая волна. Эл хотела закричать, предупредить об опасности, но язык перестал ей повиноваться. И она молча смотрела, как идут улыбающиеся Анри и Жанна, как подпрыгивает весело их сын. Какой сын? У них не было сына… Волна обрушилась на счастливую троицу, послышался треск разрываемой плоти, раздираемой реальности. Море откатило назад, волны окрасились в ярко-алый. Это закат? Закат чего?
Берег снова очистился, лишь где-то посередине между морем и ее пальмой из песка торчал детский череп… Голос наконец повиновался, и Эл вздрогнула от собственного истеричного: «Не-е-е-ет!!!»
– Что ты кричишь, Лена? – От бунгало по пляжу к ней шли отец и Слава.
Голос снова пропал. Она хотела предупредить их, кричать, умолять, чтобы уходили. Что же они не видят, что здесь опасно? Но голоса не было, горло словно клеем залило, язык не повиновался.
– Это не кровь, – жестоко улыбнулся Вячеслав. – Это всего лишь море… крови.
Слава поглядел на отца, а тот почему-то засмеялся.
– Леночка, – с улыбкой заявил отец. – Не переживай, это буря. Это нормально. Буря, море крови, кто-то все время умирает… так должно быть. Так всегда бывает. Мир возник из черноты небытия и в нее же и уйдет. Что в сравнении с этой вселенской бесконечностью наши жизни? Вот беспредельщик меня убьет. Но ведь в этом нет ничего страшного?
Отец повернулся к Славе и посмотрел на него пустыми глазницами черепа Анри:
– Правда, дядька?
– Нас убьет буря, – поправил Слава. – И меня тоже. Правда, теперь я могу ею управлять, но я не в силах ее остановить. Я не хочу ее останавливать. Я хочу, чтобы она смыла наконец все это безобразие. Вот так, смотри!
Вячеслав поднял руку, и новая волна, безмерно огромная и мощная, обрушилась на песок, смывая и унося в небытие и отца, и Славу, и детский череп, и волосатую пальму. И когда волна эта откатилась, растворившись в пустой зияющей черноте, Эл почувствовала, что падает. Падает из ниоткуда в никуда…
…Эл проснулась усталой, разбитой и опустошенной. Сны, которые преследовали теперь, стоило только закрыть глаза, не приносили облегчения. Уж лучше вовсе не засыпать.
Бешеный ритм последних дней закончился, а вместе с ним закончилась, казалось, и сама жизнь. Полная опустошенность. Ничего не хотелось, только покоя. Но его не было ни во сне, ни в той комнате, где она сидела теперь взаперти.
Шикарно обставленная комната была мрачной и скучно-величественной. Закрывающие окно тяжелые занавески, массивная мебель и излишня барочность стиля навевали мысли о склепе. «Склеп, в который меня с почестями положили, отпели и ушли, оставив гнить, будто я умерла. Нет, надо переключиться, надо думать о чем-то хорошем. Об отце, например…»
Отец был рад их встрече. Во всяком случае, так казалось в первое время. Потом всплыли какие-то проблемы. Она не понимала этих проблем. Никогда не понимала проблем отца. Все его рабочие неприятности казались натянутыми, пустыми, придуманными. Как человек может управлять судьбами других, когда своей судьбой управлять не способен толком?
Вот сейчас, где он? Почему запер ее здесь? Где теперь Слава? Что происходит? Она сидит одна взаперти, жалкая, опустошенная, несчастная. Ей нужна поддержка, понимание и хоть какие-то объяснения. А ее, как какую-то вещь, которая сейчас не нужна, заперли в этой кладовке антиквариата и забыли.
Нет, не об этом думать надо. Жалеть себя бессмысленно и неблагодарно. А о чем тогда думать? О Славе? О мертвых Анри и Жанне, об америкосах этих…
Дверь открылась без стука. Эл повернула голову, в комнату вошел странный дядька с жиденькой бородкой, безумными глазками и гитарой. За его спиной снова заскрежетал запираемый замок. А дядька смущенно стоял возле двери и нервными пальцами теребил гитарный гриф.
– Ты кто? – Странный визитер был некстати, но хоть какая-то возможность отвлечься.
Бородатый хихикнул и тут же засмущался:
– Я Петя… То есть, это…
Эл смотрела на него с интересом и опаской, как смотрят на сумасшедших, и мужичок совсем смутился.
– То есть, это… – тихо пробормотал он, – Вася… Да, Вася!
За этого «Васю» он уцепился, как за спасательную соломинку, перехватил гитару и, забренчав по струнам, хрипловато запел:
Вася! Конечно Вася!
Вася! Ну, кто меня не знает?..[9]
И, продолжая тренькать аккордами, прошел к креслу и сел.
– А ты Лена, дочь батьки-президента, – продолжая перебирать струны сообщил Вася.
– Почему батьки? – не поняла Эл.
– Ну, как же, – отозвался Вася. – Атаманы всегда батьки. Батька Махно, батька этот… как его… Забыл. Ну и президент, выходит, тоже батька, он же первый сказал, что каждый сам себе голова, а тем, у кого головы нет, под чужую голову надлежит равняться.
Эл посмотрела на мужичка с гитарой по-новому. Забавный, любопытный, но, кажется, сумасшедший. Впрочем, хоть какое-то развлечение.
– Вот-вот, именно развлечение, – поддакнул Вася, словно услышал ее мысли. – Я к вам и пришел, чтобы поразвлечь. Что вы так удивляетесь? Не смотрите на меня так, я не телепат, просто вы смотрели на меня как на шута. А я и есть шут – шут его самоотреченного величества батьки президента.
– Интересная трактовка, – приняла игру Эл.
– Нормальная. – Вася безумно хихикнул. – Я, знаете ли, людей ассоциативно воспринимаю. Человек – песня.
Он не переставал перебирать струны, нервы так, что ли, успокаивал. А в глазах светилось затихшее до поры безумие. Видимо, и вправду сумасшедший. Или все-таки притворяется…
– И с какой же песенкой ты у себя ассоциируешься, шут?
Вася странно поглядел на девушку и, сменив перебор, тихо и без хрипоты – куда она только делась? – запел:
Да, я шут, я циркач, так что же?
Пусть меня так зовут вельможи.
Как они от меня далеки, далеки…[10]
Вася оборвал песню и загрустил, погрузившись в себя. Эл от души захлопала.
– Меня батька-президент привел. Обычно он меня в соседней комнате запирает, а сейчас к вам привел и говорит: «Развлекай». А как можно развлечь женщину? – он снова хихикнул и нервно задергал струны.
– Можешь еще спеть. С чем у тебя мой папа ассоциируется, например?
Вася косо, словно птица с ветки, одним глазом посмотрел на Эл. Нет, все же он безумен. Интересно, отец не боится запирать ее с сумасшедшим в одной комнате? Видимо, нет. Или же считает этого психа тихим. Или…
– Вот, например, так, – сказал Вася и запел с прежней хрипотцой:
Я не помню Ленина живьем,
Я его застал уже холодным.
Говорят, был дерзким пацаном,
Поимел державу принародно.
Отнял у богатых кошельки
И подвел под «новые понятия».
Дескать, все отныне – босяки,
Вот такая, значит, демократия.
Маленький, картавый, без волос,
Без конца по тюрьмам ошивался.
Видно, там несладко довелось,
Говорят, чернильницей питался.
Десять лет торчал на Колыме,
Партизанил в питерских болотах,
А потом метнулся по зиме
За бугром подтягивать босоту.
Песня отцу подходила не шибко. Какая, на фиг, демократия, видимо, такая же, как из папы Ленин. Хотя что-то в этом несомненно есть. Интересно, этот сумасшедший Вася сам эти песенки сочиняет или у кого на концерте подслушал?
