Твари отстали. Кто-то едва слышно, на грани понимания, откомментировал: «Ну вот, значит, и твари эти боятся здесь появляться».
А потом, как было уже однажды, их охватил оранжево-жгучий свет, он и вывел их из долгих и длинных ходов, ограниченных стенами. Они оказались на иной стороне лабиринта, где было почти светло, и они двигались в этом свете по инерции, без заметных усилий, подаваемых на полетные движки, но теперь их полет во всем этом огромном и беззвездном пространстве казался чем-то вроде движения ползущей по необъятному миру улитки. И возникала странная идея: сколько ни добавляй мощность на резонаторы, это все равно окажется бесполезным. Они именно ползли, и изменить-ускорить это их, с позволения сказать, перемещение не были способны никакие изобретения человечества, никакие доступные им мощности и никакие их напряжения пси. Здесь, как почему-то казалось, малыми были бы и энергии, сравнимые с энергией Солнца или даже других, мощных и больших звезд.
И среди этого необъятного пространства было что-то, заполнявшее его оранжевым светом, который выжигал в них саму сущность людскую, выбирал из них все, чем они являлись, или могли бы быть, или чем были когда-то прежде. Они даже переговариваться между собой уже не пробовали, они просто оказались одним малым зернышком жизни в том месте, где не могло быть привычной жизни и привычных разговоров.
«Я сейчас, сейчас…» – твердила себе, уже именно себе, Гюльнара. Другие ее сотоварищи и коллеги, находящиеся рядом, почему-то не были способны сейчас понимать ее. Она оказалась в одиночестве, как бывало прежде, еще до того, как ей выпала удача учиться на антигравитора… Хотя вся аппаратура работала исправно и даже – хотя это могло показаться странным – еще лучше, еще полнее, точнее и правильней, чем когда-либо прежде.
Она почему-то была уверена, что может найти здесь место, где не будет того ужаса, который они только что прошли, и сумеет определить зону, где они будут хотя бы на время в безопасности.
В отличие от прошлого раза она не видела тварей, которые бы клубились огромным, несметным, едва ли не космическим косяком. Скорее всего, они как-то миновали его, хотя и не заметили, как это произошло. Она просто старалась доставить свою машину, и людей в ней, и соседнюю машину – в место, которого еще никто из них не видел и о котором никто ничего не мог что-то знать.
Гюльнара вдруг почувствовала, что слабеет. Воля и решимость уходили из нее, как вода из разрубленного бурдюка. Она едва не умирала, но почему-то знала, что сумеет эту смерть в себе превозмочь. И вдруг…
«Мы здесь, Гюль, с тобой», – подумала Наташа Виноградова. И действительно, они были здесь. Вот только еще бы понимать, где находится это самое «здесь»? Но затем… Затем Виноградова умерла.
По-настоящему и безо всяких видимых, заметных причин. И даже без боли. Она попросту скончалась, ушла в тот свет, который их окружал, полностью, целиком растворилась в нем, без остатка. Как вода вдруг испаряется из не очень глубокой плошки на солнышке в самый горячий полдень.
«Наташа!» – позвал ее Блез, он был почти спокоен, даже не напряжен, хотя потерял своего суггестора, и система пси вокруг его машины резко изменилась, обнажилась, сделалась щербатой, неполной… Он пробовал силой уже своего пси вернуть ее, снова сделать живой, думающей, дышащей и отвечающей на его запросы… Но это было бесполезно. И невозможно, как бы он ни старался.
А затем Гюльнара нашла то самое слепое пятно, где оранжевый свет почти не действовал на них. Она нашла и вошла в это пространство, оно показалось ей чем-то вроде облака, в которое вдруг влетает самолетик, чтобы повисеть в нем, даже продолжая свой полет. Застывать в нем Гюльнара не собиралась, жаль было набранного хода, но даже вся инерция их полета представлялась сейчас для них всего лишь застывшим, как в янтаре, покоем.
Они вошли, оба их экипажа. И Гюльнара сразу же почувствовала, как связь с другими иномерниками восстановилась. Она вновь поняла и расстроенность Блеза Катр-Бра, и ужас, смешанный с отчаянием, Чолгана, и слабость Янека Врубеля, и какую-то мокнувшую, словно газета под сильным дождем, решимость Костомарова, и странную, тихую обреченность Тойво. Он что-то заметил в Виноградовой незадолго до ее смерти, и это его сломало. Он тоже был готов вот так же истаять в оранжевом свете, через который им следовало теперь возвращаться, он был готов умереть, как бы дико это ни звучало.
А еще Гюльнара почувствовала, что в уходе Наташи было что-то необъяснимое. Словно бы она что-то сказала, и приходилось вчитываться в эти ее предсмертные ощущения, чтобы понять ее, ведь это было очень важно. Она смотрела, если так можно сказать, вслед Виноградовой и ждала, ей казалось, что она найдет эти слова, которые то ли прозвучали, то ли почудились ей… Она ждала и не могла их постигнуть.
Зато она вдруг поняла, что уход Наташи не был окончательным, она оставила здесь, в их маленьком человеческом мирке, какой-то очень странный след, словно огромный сгусток какого-то сложного, очень сложного состава пси. И из него можно было черпать, будто из озера, чистейшую воду, черпать энергию, силу, даже мужество и достоинство. Она и приложилась к этой… воде? Сначала осторожно, будто одними губами, как легкий поцелуй, которым провожают друга.
И эта очень разреженная, распыленная энергия напоила ее. Она снова была почти сильной. Насколько можно быть сильной после смерти. «Я вас вытащу», – решила она и сама не понимала, что думает и о чем хочет известить других, всех других, которые еще были с ней рядом. Она вдруг обрела уверенность, что на самом деле справится, спасет их и машины, спасет, чего бы ей это ни стоило.
Она и не заметила, как перетащила всю энергию, все чувства и пси этих людей на себя, она стала командиром в этом их положении. «Идем, сначала тихонько», – приказала она, и обе машины двинулись по ее приказу. И под ее управлением.
Никто ничего не мог понять, но сейчас она управляла и собственным параскафом, и машиной второго экипажа, будто тот был марионеткой, ведомой опытным кукловодом. Она действительно не понимала, насколько искусной и умелой сейчас оказалась.
Машины поползли назад. Сначала под испепеляющим оранжевым светом, потом быстрее, но по-прежнему так, словно бы они не имели ни теней от этого света, ни даже присутствия в нем, хотя это было очень странное и страшное чувство – не быть телесным, привычно физическим объектом, присутствующим в мире.
Гюльнара понимала, что будут еще смерти, что другие ребята так же непонятно истаивали, как Наташа, пусть и не чувствовали этого, зато она чувствовала… И это было очень плохое ощущение, она бы с радостью от него избавилась, вот только выбора у нее не было, ей следовало лишь работать до конца и, быть может, до своего конца тоже. Да, попросту приходилось тащить эти две машины на каком-то невидимом своем пси, непонятно как воедино увязав их, и надеяться, что она все же сделает это.
