— Это для вас свинья не свинья! — орал Залкинд, перекрикивая ребе.
— Кому свинья не свинья, тому и еврей не еврей, и Страна не Страна, и Тора не Тора! — распалялся ребе, не слушая Залкинда.
У Розы разболелась голова от шума. Но делать было нечего: оставалось ждать, пока дадут свет и евреи угомонятся. На последнее, впрочем, шансов было мало: Роза отлично знала, что эти двое способны спорить часами, а то и сутками напролёт.
Когда же, наконец, лампочка под потолком снова загорелась, и телевизор, обиженно загудев, включился, передача уже кончилась. Передавали метеосводку: шахиды, наконец, прошли. Следующий поток ожидался через неделю.
Лайтман и Залкинд всё пропустили мимо ушей — они к тому моменту погрузились в ожесточённый спор об основаниях веры. Залкинд к тому времени успел назвать ребе невеждой, замшелым талмудистом, лжепророком, врагом еврейства, амалеком и хазером. Ребе тоже не отставал, честя молодого наглеца агадическими сравнениями, крайне нелестными. Расцепить их было невозможно.
Вайншток решила, что — раз уж шахиды кончились — не стоит тратить времени даром, и засобиралась в продуктовую лавку: ей звонила Ривка Шляйм, говорила, что завезли свежую говядину.
Лифт поскрипывая, поднял её к поверхности. Старуха подумала, что нужно будет позвонить домовладельцам и поговорить насчёт замены тросов.
Выйдя на улицу, она бросила встревоженный взгляд на бронеколпак, укрывающий дом. Прямо над дверью блестела свежая вмятина — след удара шахида. Зато на дороге не появилось ни единой ямы. Похоже, на сей раз сезонный метеоритный дождь — шахиды обычно начинаются в Кислеве, сразу после леонидов и до езидов — был не особенно обильным.
Прямо посреди дороги в грязной луже валялась свинья.
Это была обычная дикая свинья — длинная, семиногая, покрытая пурпурной щетиной. Она похабно разлеглась в грязи, выставив яйцеклады, чесалась и икала от удовольствия. Судя по оранжевому подпушку, свинья была молодой, свежевылупишиейся. Хитиновая лапа с двумя копытцами подёргивалась в такт икоте.
Старуха поспешно убрала глаза от срамного зрелища. В самом деле, подумала она, ну как можно употреблять в пищу мясо такой отвратительной твари? Как эти гои могли есть свинину и прочую мерзость? Неудивительно, что они вымерли.
Хотя, — вспомнила она рассуждения ребе, — хасиды говорят, гои исчезли по воле Всевышнего в один день, потому что они очень досаждали евреям. Но евреи были неблагодарны, и Всевышний наслал метеориты, чтобы Его народ не забывал о своих грехах, исполнял мицвот и учил Тору.
Роза имела светлую голову и знала, что каббалисты иногда рассказывают чудесные истории, но им не всегда можно верить. К сожалению, подумала она, евреи иной раз склонны себя обманывать.
А всё-таки интересно, куда делись гойские города и страны, про которые написано у мудрецов Талмуда — Азия, Африка, Европа? И почему светлые еврейские головы забыли то, что когда-то умели гои? Бабушка говорила, что её бабушка рассказывала про машины, которые летали по воздуху, в пустоте и даже между звёзд. Почему всего этого нет у евреев? Она как-то спрашивала об этом у ребе Лайтмана, но тот отделался обычной отговоркой — «это не имеет отношения к Торе».
Ребе и впрямь старался никогда не интересоваться вопросами, не имеющими отношения к Торе. Может быть это и правильно: есть столько непознанного в Законе, чтобы заниматься чем-то ещё. Зачем тратить время на пустое?
Стремительно взошла луна, маленькая и красная, как спелая морская капуста. Проковылял мимо огромный перепончатый удод, неся в щупальцах извивающегося ивхемона. «Удода и ивхемона не ешьте» — припомнила Вайншток цитату из Торы, которую любил приводить ребе, рассуждая о том, почему не следует читать некоторые книги.
Свинья перестала чесаться, втянула седьмую ногу в головогрудь, поднялась, отряхнулась, подняла надкрылья и полетела — низко, как и положено свинье. Свисающие копытца чиркали по грязи, во все стороны летели брызги. Роза закрыла голову руками, чтобы грязь не попала на парик.
Надо бы поторопиться: лавка закрывается в одиннадцатом часу, а постная говядина даёт ростки уже через сутки.
Академик Сабельзон проснулся в семь. За окном бурлил июль: пудовое солнце ломило стёкла, с улицы пробивался летний шурум-бурум — гулкая смесь машин, голосов и ветра.
Он сел на постели, осторожно зевнул, робко потянулся, слушая себя: нейдёт ли откуда нехороших сигнальчиков, звоночков, предупредительных болей. Но ничего не было. Даже межрёберная невралгия, верная подруга последних лет, — и та затаилась.
Похоже — Сабельзон суеверно постучал по деревянному остову кровати веснушчатым кулачком — день начинался неплохо.
Кабинет встретил хозяина развешенными под потолком солнечными зайчиками. Жароптицевым пером сияла хрустальная пепельница, девственно чистая: академик бросил курить лет пятнадцать назад, когда врачи нашли нехорошую опухоль — с онкологией пронесло, но возвращаться к уже преодолённой привычке Лев Владиленович не стал. Апельсиновый отсвет стекал с кожаного корешка второго тома «Социальной антропологии» на ледериновую обложку академического сборника «Демография и статистика» — с его последней статьёй с анализом второго демографического перехода, после которой, к сожалению, разместили заметку профессора Пейтлина, никчёмную, но ядовитую.
Сверкнула бедром шведская дизайнерская ваза с подувядшими за ночь белыми цветами — Лев Владиленович забыл название, мелкие такие белые шарики на длинных удочках, ну как же они… Память-ехидна кукишем выставила обидную набоковскую фразу о Чернышевском, который-де путал пиво с мадерой и не мог назвать ни одного лесного цветка, кроме дикой розы. Академик заполошился: он, кажется, забыл, что ещё за дикая роза такая — что, склероз? Из глубины испуганной памяти рыбкой выпрыгнуло и забилось — «шиповник, шиповник, шиповник».
Шлёпая босыми ногами по нагретому полу и на ходу натягивая махровый халат, академик направился на кухню. По пути открыл было окно в столовой, но тут же и захлопнул: потянуло сладкими пережаренными сырниками. Интересно, кто в такую рань стоит у плиты и стряпает такую гадость? Наверное, готовят для ребёнка… семь-десять лет, в школу… наверное, бабушка… в России ещё сохранились остатки расширенной семьи, три поколения живут в одном пространстве… культурный фактор и банальный квартирный вопрос тут переплетаются… Культура — способ коллективного осмысления социумом экономических реалий, каковые, впрочем, без этого осмысления не работают… да и не существуют. Культуру можно рассматривать как часть экономики, при том, что обратный подход столь же релевантен… Нет, не так: культура — часть экономики, но экономика — часть культуры. Как свет, который и волна и частица. Подходящее, кстати, сравнение. Это надо в статью, а то сейчас в моде разговорчики про автономию культуры, хотя им уже сто лет, этим разговорчикам, как и их сиамскому близнецу, вульгарному материализму. Вот, кстати, тот же Пейтлин, с этой, как её, «проективной социографией». Бессмысленное словосочетание, и по сути — тоже ничего нового, этакое неошпенглерианство, сдобренное кое-какой эрудицией и подвешенным языком… — он поймал себя на том, что уже минуты две стоит перед закрытым окном с закрытыми глазами и перебирает в уме слова.
