Когда кольца кибиток распались, я все ещё долго вглядывался в белый, набрякший над землёю мрак… Какая-то неопределенная фигура выступила из тумана со стороны пологого холма, застывшей волны Каталаунского поля. Я долго не мог разобрать, что это и как оно движется.
То была лошадь с отрубленной выше колена передней ногой. Кто нанес ей такой удар?.. Она порывалась догнать одну медленно скрипевшую кибитку и жутко монотонно стукала одним копытом… Я глядел, оцепенев… Потом из тяжкой белизны появился всадник-гунн и, обгоняя калеку, в упор пробил ей шею стрелой. Вскрикнув по-птичьи, лошадь рухнула — и осталась в тумане тёмным бугорком.
Аттила покидал поля, хохлясь мокрыми лисами.
— Зачем остановил?.. Хитрый, — отогнал он меня хриплым бормотаньем.
Великой армии я тоже не увидел, знал только по книгам, что мы повернули восвояси… Аэций нашел просторное место — эти Каталаунские поля, где было легко разбросать легионы союзников по разным концам так, чтобы они потеряли друг друга… Аттила отступал в тишине и мрачно раз или два похвалил «брата своего».
— Знай только ты, гипербореец. Брат мой Аэций всегда был умнее меня… Римлянин. Всех обманул. Там, наверху, я подготовлю ему достойную встречу.
Вдруг, в то самое утро, все гуннские запахи пропали… Я изумился, принюхался и понял, что привык… Значит, стал вонять сам, как все. До новых сумерек я ехал позади базилевса гуннов, он был мрачен, мы кутались в сырые от тумана меха мелких хищных зверей.
В который раз меня выручил Демарат. Мастер Этолийского Щита видел одинаково ясно чистым днём, в водяной мгле и ночной тьме.
— Тебя уже не трудно искать, — сказал он, поравнявшись.
Я заметил его голые большие колени и передёрнулся от холода.
— Нас так учили, — ответил он. — Мы — не варвары. Зато у тебя появился какой-то странный восточный прищур… Следи за собой, гипербореец.
— Случилось нечто похуже… — признался я.
— А-а! — засмеялся Демарат, и его конь повторил зубастую улыбку стратега. — Воняешь… Не теряй головы. Я тоже начинал вонять… Впрочем, здесь мы воняем все, независимо от веры и философии… Ты догадался, как обошелся великий Аэций со своей армией?
И я ответил стратегу:
— Самому не пришло бы в голову… в таком тумане. Но, знаешь ли, довелось однажды прочитать в книгах.
— Неплохо сказано, — оценил Демарат.
Внезапно конь под ним содрогнулся, и я, подняв с бровей свою лисью шапку, пристально посмотрел на него.
Стратег спал с лица.
— Что-нибудь случилось, Демарат? — осторожно посочувствовал я ему.
— Прости меня, гипербореец, — очень тихо сказал он.
— О чем ты? — сразу едва ли не до слёз растрогался я.
— Я — единственный, кто с самого начала не верил ни одному твоему слову. Мне приходилось встречать очень хороших фокусников… Очень хороших. Прости меня, теперь я прозрел. Теперь я знаю.
— Знаешь?!
— О том, что в книгах, которые тебе довелось прочесть, нет ни одного слова о Демарате, Мастере Этолийского Щита. Такого как бы не было… Что, в сущности, недалеко от истины. Но как ни крепись — не сожалеть об этом трудно.
— Демарат! — позвал я громко.
— Что? — удивился он.
— Ничего. Просто я назвал тебя по имени. Разве этого не достаточно?
Уголки губ стратега слабо задёргались, он положил мне руку на плечо и резким движением смахнул с куницы влагу, брызги полетели.
— Благодарю тебя, Николаос… Я открою тебе тайный способ уничтожения гуннской вони. Нужно пить хорошее эллинское или, на крайний случай, римское вино. Часто и помногу. Тогда оно выйдет из пор — и выбьет вонь.
Я тоже прозрел по-своему: вот чего не хватало Агасферу. Спиться! Но он, по всей видимости, был не слишком впечатлительным евреем.
Каталаунские поля остались уже далеко позади, когда я окончательно и равнодушно отчаялся — и смирился под лисьей шапкой на всю оставшуюся жизнь. Голые колени Демарата меня пугали — ни в эллины, ни в иудеи я не годился.
Но именно в тот день, когда я подружился с лисьей шапкой, — и решилась моя судьба.
— Что хочешь за Тулузу? — сурово вопросил меня Аттила.
Тонко, долгим клинком багровел закат. Как обычно в то лето — пронзительно холодало, и два варвара кутались в меха хищных зверьков.
— Базилевс, что я мог заслужить?
— Каждый получает свою долю, и ты не лучше других, чтобы не брать ничего. Бери, сколько унесёшь… Ты еще не в своей Гиперборее.
И меня ткнули носом в огромный котел, полный византийских червонцев. Так я и подумал: «Червонцы…» Так меня и осенило!
— Базилевс, я оцениваю свой труд в двадцать золотых монет.
— Двадцать? — Аттила повернул голову и заинтересовался. — Где же ты хочешь их прогулять.
— В Риме! — выпалил я.
Шерсть мелких хищников вздыбилась на царе гуннов.
— В Риме?.. Я хочу посмотреть, как можно погулять в Риме всего на двадцать монет. Не легче, чем испепелить врага взглядом… Такое волшебство гораздо сильнее. Я хочу посмотреть. Возьми меня с собой в Рим, гипербореец… Что бледнеешь?
Я, действительно, бледнел и пропадал… Брать такого спутника никак не входило в мои планы.
— Не пугайся. Не стану тебе мешать. У меня там свое дело, я слишком долго его откладывал. У меня ведь есть римская невеста. Я поеду за ней, и мы вместе прогуляем твои двадцать монет. Римляне сойдут с ума от таких чудес.
Всё в этот миг изменилось. Око Аттилы вдруг снова заискрило, жеребцы кругом вздыбились, забрасывая ноги на кобылиц, костры затрещали гулко, и кровь гуннов вновь вскипела в одно мгновение.
Базилевс гуннов решил ещё раз воспротивиться судьбе, идя на неё в лоб… Но перед ним стоял «гипербореец» — непреодолимое препятствие. Даже Аттила не мог воспротивиться чужой памяти, иным словом — Истории, уже написанной… уже запечатленной в анналах каких-то летописцев с бледной римской кровью. Вот так карлики побеждают титанов. Я вспомнил того таинственного слугу в чужих небесах, истинного разрушителя Программы.
Византийские «червонцы» были в моих руках как ледышки — ещё один намёк на старый манчжурский долг. В холоде античного золота чудилось мне доброе предзнаменование.
Доктора, психиатры нашей эпохи смело поставят мне диагноз: бред величия, не иначе. Путешествия во времени, особенно — из будущего в далёкое прошлое, очень вредны для психики. Нашим далёким потомкам следует запретить их законом. Я читал, как некоторые душевнобольные в дни разгула ветров и гроз воображают, будто все стихии подчиняются их нестойкому настроению… Я до сих пор чувствую себя виновным в последнем походе Аттилы — ведь выходило, что он попросту увязался за мной со всей своей неисчислимой бандой. И сколько миров и пространств он походя протаял своей ордой, сжёг и растворил в просторах Вселенной, кому ведомо? Разве лишь самому Творцу, попустившему такую чистку космоса ради неизвестных мне смыслов. Бледные летописцы напишут об этом кровавом визите в первый Рим. Демарат не прав: можно лишь радоваться забвению иных имен…
