Весной четыреста пятьдесят второго года от Рождества Христова Аттила выжигал огромную просеку в Римской Империи, производя в мире сём разрушения не меньшие, чем — невольно — в оккультных пределах Планеты Истока и в иных мирах.
Города и веси Италии пылали, и я отгонял от себя слишком дурные мысли… В конце концов, я всего лишь читал о Римской кампании 452-го года в гимназическом учебнике Истории.
— Кое-что не входит в мои планы, базилевс. Я хотел добраться до Рима незамеченным.
Аттила недобро помолчал.
— Вон лужа, — мотнул он головой — Погляди на себя… Что писал о тебе Демарат, знаешь? «Он не похож ни на кого». Твоё лицо — твоё тангэ. До какого города ты хочешь добраться незамеченным? Но я вижу: скоро ты станешь похож на нас. А пока, так и быть, я скрою тебя дымовой завесой…
Да уж, дымовую завесу он устроил! Опять я был во всем виноват!
Но…
По Италии гуляла его конкурентка — чума. И чем южнее — тем с большей страстью.
В окрестностях Мантуи, среди скучных болот и серых озёр, Аттила сдался. А я вздохнул с облегчением.
В подробностях дня грядущего я еще с гимназических пор был весьма искушен — и все-таки правда, на душе у меня полегчало, ибо теперь я определенно знал, что не изменил ничего.
— Ты снова оказался прав, — с привычной и уже не страшной мне свирепостью сказал Аттила и сплюнул в озера Гарда, на берегу которого мы («мы»! хороша описка!) ожидали имперское посольство во главе с папой Львом Первым. — Здесь твоя чума. Воина должен валить меч, а не черви… Я тоже был прав. Еще девять лет назад я сказал брату моему, вандалу Гейзериху: я дарю Рим тебе. Пусть будет так, слово сказано. За моей невестой Гонорией поедешь ты. Возьмёшь с собой стратега, он тоже тоскует по Риму. По пути заедешь в Равенну. Или наоборот. Сам решишь. Я дам тебе «волчью стаю».
На другое утро я проснулся в расслабленных и сентиментальных чувствах и едва не проговорился о тайнах Равеннского двора: Юсту Грату Гонорию, «римскую невесту» Аттилы, давно уже вывезли из Италии и запрятали в Константинополь. Она была слишком ценной монетой…
Гонория, сестра императора Валентиниана, была первой интриганкой Империи. Однажды тюрьма перестала плакать по ней, но энергичная римлянка не пала духом и сумела послать своего евнуха к Аттиле со страстным предложением руки и сердца. На обратном пути довольный и расслабившийся евнух попался и после допроса потерял еще одну оконечность тела — самую верхнюю. Был скандал. Однако сердечных дел Аттилы, как огня, опасались все, в том числе владыка Западной Римской Империи…
Солнце светило с юга прямо в глаза, и Аттила был раздражен.
Гуннский всадник запылил издалека и, подъехав, вдохнул:
— Едут!
Муравьиная цепочка вскоре показалась вдали.
Белый жеребец Аттилы царственно встал на берегу и затрепетал большой белой луной на встревоженной ветром воде.
— Шапку надень! — повелел мне Аттила, и я растерялся, потому что имел уже две варварских шапки: одну лисью, с двумя роскошными хвостами, а другую — кунью, круглую, с лапками.
— Надевай лису! — поторопил Аттила. — Не нахлобучивай. Пусть видят твое лицо! Где Маркион?
Недолго искали нового придворного пиита, русого коринфского юношу осьмнадцати лет.
Аттила оглядел его с головы до ног.
— Не годится. Одеть, как гунна!
Юноша сник.
Демарат покривил губой и усмехнулся.
— Ты! — Аттила ткнул перстом в него. — Стратег. Этолийский щит и шлем. Панцирь с золотом. Плащ легата. Найди почище!
Демарат гордо склонил голову.
Пот потёк у меня с висков и по переносице, защекотал брови. Я приподнял шапку, вытерся широко, рукавом.
— Терпи!
Аттила поглядел из-под руки в римскую даль.
— Болото в глазах, — тихо сказал он рядом со мною. — Старею. Что у них там?
Я уже мог разглядеть папскую белизну под балдахином. Сооружение покачивалось и очень медленно увеличивалось, сопровождаемое двумя долгими, на полверсты, цепями всадников, последними преторианскими стражами Империи, последними исполинами в шлемах с петушиными гребнями.
— Папа? Не соврали римляне?
Гонцы равеннского двора побывали у Аттилы двумя днями раньше.
— Папа, — кивнул я. — Не соврали.
— Пора!..
Коринфский поэт, подавленный своей миссией, окутанный мехом и повитый ремешками, стал похож не на грозного варвара, а на испуганного лисёнка… Демарат открыто ухмылялся: ёрнический план Аттилы он разгадал и всей душой принял… чтобы потом, совсем затосковав, напиться до полусмерти.
Аттила тронул коня.
На корпус отстали его присные, вожди Орест и Эдекон, вполне себе исторические личности, которые в скором времени сами начнут бороться за затерянный Рим. За тускнеющий трон…
— Стоять! — вдруг крикнул Аттила по-гуннски, сорвался в галоп и, проскакав дюжину темпов, круто заворотил коня.
Он смотрел на всех нас пристально, издали — и весело из той недалекой дали скалился.
— Эй, варвары! — возгласил он на латыни к нам, ко всем пятерым, четверо из коих имели римское гражданство! — Смотрите, варвары, куда вы пришли! Вот Соляная Дорога, она ведет прямо в Рим! Хотите в Рим, варвары? Он рядом.
Я потихоньку посмотрел на поэта. Метаморфозы продолжались: из лисёнка он сделался мокрым мышонком. Я не знал, как его подбодрить. Демарат чувствовал себя в своём седле, он рос и пламенел лицом.
— Хочешь мою шапку? — шепнул я ему.
— Не хочу, — невозмутимо ответил Демарат. — Сам носи.
— Эй, варвары! — продолжал свою наполеоновскую речь Аттила.
Миллионоголовая гуннская орда дышала нам в спины, и казалось, это мы заслонили ее от её предводителя. Он, Аттила, Губитель Европы, обращался только к нам, избранным, пятерым ряженым римлянам, если считать меня гражданином Рима Третьего и, вполне вероятно, последнего. Эдаким диким образом мы заявились в Римскую Империю… Колядовать, не иначе.
— Эй, варвары! На что вам Рим? Притон нищих… Смотрите! Вот всё, что у них есть, они сами нам везут. Стоит ли стирать подковы? Думайте, варвары!
Он попятил коня от нас, а задом двинулся навстречу равеннской — читай, римской — депутации… Говорят, что папа Лев страдал старческой дальнозоркостью.
Потом, не оглядываясь, Аттила прискакал к нам, римским варварам, развернулся и заставил коня замереть, как на пьедестале.
Римляне подошли. Начальники папской свиты — консул Авиен, префект Тригеций, оба в отставке — хмуро переглянулись не с Аттилой, а с нами.
Переговоры не затянулись. Папа вытягивал шею, с нескрываемым ужасом посматривая на застывшую на время лавину кибиток и тучи дыма, а когда успокаивался, начинал морщить нос.
